А девятеро ими стали.
Девятеро детишек, которые всего лишь захотели пойти в школу и получить образование. Единственная загвоздка: они захотели поступить в Центральную среднюю школу в Литл-Роке, штат Арканзас. Правительство говорило, что они имеют на это право. Закон говорил то же самое. А вот добрые белые люди из Литл-Рока говорили иначе.
Говорили?
Как бы не так!.. Они горланили! Презрительно называли этих детей черномазыми. Проклятыми ниггерами. Паршивыми чернозадыми ниггерами. Взбешенные, с красными лицами, перекошенными от слепой ненависти, с пеной у орущих ртов, они называли этих детей животными.
Они называли этих детей животными?
Дети, вооруженные лишь книгами и чувством собственного достоинства, стремились учиться.
Их прогнала толпа белых.
Однако дети снова попытались пройти.
Их прогнала Национальная гвардия.
Но дети сказали, что снова будут пытаться пройти.
Губернатор заявил: что ж, давайте. Пытайтесь. Пытайтесь сколько влезет. Он их все равно будет прогонять. Или натравит на них толпу.
Айку не понравилось, что войска губернаторов-деревенщин так нагло плюют на законы, которые он, Айк, по идее, обязан поддерживать. И он отрядил крепких ребят — тысячу солдат из 101-й Воздушно-десантной дивизии.
Толпа угомонилась.
Национальная гвардия посторонилась.
Губернатор поджал хвост.
Дети поступили в Центральную среднюю школу.
Девять детишек. Девять детишек, которые всего лишь хотели учиться. Они не собирались ничего такого начинать.
Но, сами того не подозревая, они способствовали возникновению движения в защиту гражданских прав.
Август 1957 — февраль 1958
Мы с Сидом сидели и разговаривали. Тема: будущее Джеки Манна. Будущее, к которому, как я чувствовал, я уже не лечу, а скорее ползу — все медленнее и медленнее. Телевизионщики отказались и прослушивать меня, и даже встречаться со мной, а с моей лучшей подругой после прослушивания заключили выгодный договор: этот удар сильно меня подкосил.
Сид, как мог, ободрял меня и ни разу не пытался меня обманывать, переоценивая мои возможности или суля невозможное. Он всегда говорил только о том, что может мне предложить, почему ему кажется, что мне следует согласиться на это, и как мне это поможет в дальнейшем. Коротко, просто и буднично. Иногда слишком просто, слишком буднично, а я ловил себя на том, что мне хочется чего-то большего. Как часто мне хотелось чего-то большего! Большего или лучшего: не тот клуб, а этот. Не клуб, а театр. А еще лучше — не то и не другое, а радио. Но больше всего мне хотелось Салливана.
А когда я давал себе волю и высказывал все свои желания, Сид принимался за свою обычную осторожную канитель. Не обгоняй самого себя! Не несись сломя голову! Когда взбираешься по общественной лестнице, не перешагивай ни через одну из ступенек: на каждой из них у тебя есть шанс произвести впечатление на искателей и покровителей талантов. Если поскользнешься — лететь будешь только вниз. Поэтому никогда ничего не делай, лишь бы просто сделать, а только, когда будешь к этому готов.
Я слушал Сида.
Старался слушать.
Но его советам не под силу было ни придушить ту крысу застоя, которая ела меня поедом, ни унять чувство, что неудача уже подбирается ко мне и вот-вот нападет сзади. Эта парочка стала постоянной величиной моей жизни, которая терзала и мучила меня. Двойное стрекало, насылавшее на меня страх перед будущим: в лучшем случае я получу пожизненный приговор приклеиться к кафе и клубам Виллиджа. В худшем — в самом худшем — буду снова днем таскать на себе мебель, а ночью таскать для отца домой бухло или наркоту.
— Надо отправить тебя на гастроли, — говорил Сид. — Протолкнуть тебя в клубы в видных местах. Ты набираешь силу. Думаю, тебе это удастся — выступать перед кое-какими знаменитостями. И я говорю не об одноразовых выступлениях. Если там выступаешь, то выступаешь в течение какого-то времени. У меня есть связи в Чикаго, в Филадельфии. Черт — да у нас же даже в Джерси еще не было выступлений. Могу легко устроить тебя в «Пятьсот». Это все престижные заведения, платят не скупясь. Триста долларов в неделю начинающим. Большинство еще и кормит за свой счет.
Триста в неделю. Триста плюс еда. Пожалуй, столько я еще пока не получал. Однако Выгода уже начинала тосковать без своей сестренки Славы.
Сид, глядя на меня, догадывался, что разговоры о гастрольной работе нисколько не ободряют меня. Он начал на все лады расхваливать заключительный этап турне — остановку в «Фонтенбло» в Майами-Бич. Это престижно, там много платят, это модное заведение, это такое-разэтакое…
Сид всё говорил. Я куда-то улетал мыслями, смотрел в окно. Туман. Угрюмая картина. Дождь. Внизу — перекресток. Вокруг засорившегося коллектора вода собралась в большую лужу. Какой-то мужчина — в сером костюме, безликий, — попытался перепрыгнуть через нее. Неудачно. Он приземлился ровно посередине лужи, которая оказалась гораздо глубже, чем можно было подумать, и забрызгался с ног до головы. Он остановился там и стоял — обескураженный, мокрый, и становился еще мокрее. Мимо него, как ни в чем не бывало, сновали люди. Им было абсолютно безразлично, что он запачкался, что, может быть, он спешил на важную встречу или, как знать, на первое свидание, которое было для него уже испорчено: выглядел он не лучше половика. Людям было ясно только одно: на пути у них стоял насквозь промокший человек в сером костюме.
Это были ньюйоркцы.
Они торопились по своим делам.
Вдруг я очнулся — и затаил дыхание. Что-то из того, что говорил Сид, меня зацепило, вывело из оцепенения. Взбудоражило. Почти. Ожоги, что я недавно получил, преждевременно предавшись энтузиазму, были еще свежи, и я уже остерегался так скоро ловиться на ту же приманку.
Я переспросил:
— Что-что?
— Я ничего не обещаю. Но если все пойдет хорошо…
— Ты о чем, Сид?
— У ребят из «Фонтенбло» есть связи. Если ты у них хорошо выступишь, они могут поговорить с Жюлем — так они мне сказали.
Жюль. Это все, что ему требовалось сказать, и я понял его с полуслова. Жюль. Жюль Поделл. Жюль заведовал самым модным ночным заведением в городе. И одним только упоминанием его имени Сид дал мне понять, что если я отправлюсь в Майами и если успешно там выступлю, то у меня будет шанс попасть в «Копакабану».
* * *
Называется ли как-нибудь по-другому бабье лето? Было ли у него какое-нибудь особое название, или оно зовется просто ранней осенью? Листья еще держатся, до настоящих холодов еще много недель, даже октябрь еще не наступил, а воздух уже заметно посвежел. Прохладный ветерок, яркое солнце — все это создавало совершенно неповторимую погоду, которая, казалось, пропитывает тебя мятными ароматами, созданными самой Матерью Природой. Делая глубокий вдох, ты набирал полную грудь бодрящей жизненной энергии. В такие дни город словно упрашивал, чтобы по нему прохаживались неторопливым шагом, наслаждаясь прогулкой: давай выходи, мальчик, иначе жизнь пройдет мимо. В такие дни Нью-Йорк казался почти безупречным городом.
И все же, при всей красоте такого дня, уже ощущался холодок.
— Все, что тебя волнует, — это деньги.
Мы спорили. Между нами снова разгорелся все тот же спор: что важнее — искусство или коммерция. Представление само по себе или бизнес. Что лучше — быть хорошим или успешным исполнителем.
На случай, если я все еще чего-то не понимал, Томми высказалась в лоб:
— Ты думаешь, что деньги — это все. Ты думаешь, они — все, но это не так.
Последнее время мы спорили почти регулярно. За едой, перед тем как заняться любовью, после просмотра чужих выступлений. Томми желала знать, считаю ли я увиденных исполнителей талантливыми или всего лишь популярными. Однажды после собственного выступления, когда публика проводила ее со сцены необычайно бурными аплодисментами и восторженным свистом, она бросилась ко мне с притворными жалобами — она тревожилась, что, раз люди в таком восхищении, значит, она утратила прежнюю глубину: «Не знаю, Джеки. Не знаю. Мне кажется, я продаюсь».
Замечания всегда были острыми — никаких деликатностей. Слова Томми не кололи как иголки — они впивались в тебя как лезвие бритвы. Но даже если так, нельзя было сказать, что Томми просто пытается умничать. Для нее это было — в отношении меня — нечто вроде терапии, особенно в те месяцы, которые последовали за инцидентом с парнями с Си-би-эс, отшатнувшимися от меня, как от одноглазого альбиноса. День ото дня мне все больше хотелось подняться на такую высоту, достичь такого положения, чтобы эти прыщи в костюмах уже не могли даже пикнуть в мою сторону. Пусть ненавидят, пусть презирают меня за глаза, — но мне хотелось прославиться настолько, что в глаза мне они уже не отважились бы выражать ничего, кроме любви. Такие мечтания были не слишком по душе Томми.
