Надо было что-то делать, поэтому, не оправившись толком от роли Пресвятой Девы, Ла Инка воззвала к предкам и Иисусу Христу, прося о помощи. Она опять молилась. Но вдобавок, чтобы показать безусловность своей веры, она еще и постилась. Словом, изобразила матушку Абигейл (хотя, понятно, и слыхом не слыхивала о Стивене Кинге и его «Противостоянии»).[66] Ничего не ела, кроме одного апельсина в день, ничего не пила, кроме воды. После последних безудержных духовных трат ее сознание штормило. Она не знала, как быть. У нее была душа Мангуста, но ей не хватало опыта в мирских делах. Она спрашивала друзей, и они советовали отправить Бели́ в деревню. Там она будет в безопасности. Она спрашивала священника. Молитесь за нее.
На третий день она получила весть. Ей приснилось, что она и ее покойный муж сидят на пляже, в том месте, где он утонул. Как обычно летом, муж загорел до черноты.
Тебе нужно отправить ее отсюда.
Но они найдут ее и в деревне.
Отправить в Нуэва Йорк. Очень знающие люди сказали, что это единственный вариант. А затем он горделивой походкой направился к воде; она пыталась остановить его. Вернись, прошу тебя, но он шел себе и шел.
Этот совет из иного мира напугал Ла Инку. Ссылка на Север! В Нуэва Йорк, город настолько чужестранный, что самой ей никогда не хватало отваги туда съездить. Девочка там пропадет, а сама Ла Инка не достигнет великой цели залечить раны, нанесенной падением дома Кабралей, и воскресить родовое имя. И кто знает, что может приключиться с девочкой среди этих янки? Штаты представлялись Ла Инке страной, кишащей гангстерами, шлюхами и прочей швалью, – не более, но и не менее. В тамошних городах, забитых автомобилями и заводами, не продохнуть от синбергуэнсериа, бесстыдства, как в Санто-Доминго от жары, – не страна, а чудище несусветное, закованное в железо, изрыгающее дым и пламя, а в его холодных тусклых и бездонных глазах поблескивает ехидное обещание прибыли. Как же Ла Инка боролась с собой долгими ночами! Но на чьей стороне был Иаков, а на чьей Ангел? Да и кто сказал, что трухильянцы задержатся во власти? Уже загробное могущество Скотокрадова Семени убывало, и уже чувствовалось нечто, похожее на свежий ветерок. Ходили слухи, упорные, как клекот птиц, что кубинцы вот-вот высадятся на Острове или что на горизонте видели американскую морскую пехоту. Кто может знать, что принесет завтрашний день? Зачем отсылать прочь обожаемую девочку? Зачем спешить?
На самом деле Ла Инка столкнулась с той же проблемой, что и отец Бели́ шестнадцатью годами ранее, когда дом Кабралей впервые воспротивился воле Трухильо. Вопрос стоял так: действовать или затаиться?
Не в силах сделать выбор, она молилась в надежде, что ей укажут верный путь, – еще три дня без пищи. И неизвестно, чем бы это закончилось, если бы их не навестили Элвисы. Нашей благодетельницы могло не оказаться дома. Но, слава богу, Элвисы застали ее, когда она подметала крыльцо. Ваше имя Майотис Торибио? Их коки напоминали панцири жуков. Африканские мускулы, облаченные в светлую летнюю униформу, а под кителем поскрипывает выпуклая, с масляным блеском, кобура.
– Мы хотим поговорить с вашей дочерью, – рявкнул Элвис Первый.
– Немедленно, – добавил Элвис Второй.
– Пор супуэсто, конечно, – сказала она, а когда снова вышла на крыльцо, но уже с мачете, Элвисы с ржаньем ретировались к машине.
Элвис Первый: мы еще вернемся, старая.
Элвис Второй: и не сомневайся.
– Кто это был? – спросила Бели́, лежа в постели и обнимая ладонями несуществующий живот.
– Никто. – И Ла Инка положила мачете рядом с кроватью.
Следующей ночью этот «никто» прострелил аккуратную дырочку в их входной двери.
Они начали спать под кроватью, и спустя несколько дней Ла Инка сказала девочке: что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты помнила – твой отец был врачом, врачом. А мать медсестрой.
А затем финал: ты должна уехать.
– Я хочу уехать. Все здесь ненавижу.
К тому времени девочка уже могла доковылять до уборной самостоятельно. Она сильно изменилась. Днем неподвижно сидела у окна, почти как Ла Инка после того, как утонул ее муж. Не улыбалась, не смеялась, ни с кем не разговаривала, даже с подружкой Доркой. Ее накрыла темная пелена, как кофейная пенка покрывает кофе.
– Ты не понимаешь, иха. Ты должна уехать из страны. Иначе они убьют тебя.
Бели́ засмеялась.
Ох, Бели́, умерь пыл, умерь: что ты знала тогда о Штатах и диаспорах? Что ты знала о Нуэва Йорке, или об обшарпанном жилье без отопления, или о детях, чья ненависть к себе замкнула их разум? Что ты знала, девочка, об эмиграции? Не смейся, моя негрита, ибо твоя жизнь скоро изменится. Целиком и полностью. Да, «грозная красота родилась» и т. п. и т. д. Но я-то знаю. Ты смеешься, потому что тебя втоптали в грязь и наплевали в душу, потому что твой любовник предал тебя, едва не погубив, потому что твой первенец так и не родился. Ты смеешься, потому что у тебя нет передних зубов и ты поклялась больше никогда не улыбаться.
Как бы я хотел представить ситуацию в ином свете, но против записи на пленке не попрешь. Ла Инка сказала, что ты должна уехать из страны, и ты засмеялась.
Точка.
Последние месяцы в Бани́ ей мало чем запомнились, разве что тоской и отчаянием (и страстным желанием увидеть труп Гангстера). Она пребывала в когтях Тьмы, бродила по жизни тенью с того света. Из дома выходила только вынужденно; ее отношения с Ла Инкой наконец стали такими, о каких Ла Инка всегда мечтала; правда, они почти не разговаривали друг с другом. Да и о чем было говорить? Ла Инка трезво обсуждала путешествие на Север, но Бели́ казалось, что какая-то, и немалая, часть ее уже там. Санто-Доминго медленно исчезал из виду. Дом, Ла Инка, жареная маниока, которую она клала в рот, уже не существовали – вот пусть и все прочее последует за ними. В себя она приходила, лишь когда ей на глаза попадались Элвисы, шныряющие по округе. Она кричала в смертельном ужасе, но они уезжали, ухмыляясь. До встречи. И очень скорой. По ночам ей снились кошмары: тростник, человек без лица, но, когда она просыпалась рывком, Ла Инка была рядом. Тихо, доченька, тихо.
(Кстати, об Элвисах, что их остановило? Боязнь возмездия после того, как сынок Трухильо пал? Или мощь Ла Инки? А может, та сила из будущего, что проникла в прошлое, чтобы защитить третью и последнюю дочь Кабралей? Кто знает.)
Ла Инка в эти месяцы почти не спала. И повсюду носила с собой мачете. Наша южанка была всерьез настроена. Знала, что если Гондолин[67] падет, не стоит дожидаться, пока барлоги постучатся в твою дверь. Надо шевелиться, мать вашу. И она шевелилась. Собрала документы, подмазала кого следует и добилась разрешения на выезд. В прежние времена такое было немыслимо, но после смерти Скотокрадова Семени банановый занавес начал ветшать, приоткрыв лазейки для побега. Ла Инка снабдила Бели́ фотографиями и письмами от женщины, у которой девочка поселится в квартале под названием Эль Бронкс. Бели́ ее не слушала. Не разглядывала снимки, не читала писем, и поэтому, когда она приземлилась в аэропорту Айлдуайлд, она понятия не имела, где и кого ей искать. Ла побрекита. Глупая бедняжка.
Как только в отношениях между «добрым соседом» Дядей Сэмом и тем, что осталось от семьи Трухильо, наметилось потепление, Бели́ предстала перед судьей. Ла Инка заставила ее положить листья папайи в туфли – верное средство умерить чужое любопытство, в данном случае судьи. Наша девочка всю процедуру простояла в оцепенении, мысли ее были далеко. Неделей ранее им с Гангстером наконец удалось свидеться в одном из первых мотелей для парочек, появившихся в столице. В том, что держали китайцы и которому Луис Диас посвятил свою знаменитую песню. Воссоединение произошло не совсем так, как надеялась Бели́. Ай, ми побрэ негрита, ох, моя бедная негритяночка, ныл он, гладя ее по голове. Там, где раньше сверкала молния, теперь были лишь толстые пальцы на гладких волосах. Нас предали, обоих. Гнусно предали! Она заговорила о погибшем ребенке, но он отмахнулся небрежно от крохотного призрака и продолжил вынимать ее огромные груди из арматуры лифчика. У нас будет еще, пообещал он. Я собираюсь родить двоих, тихо сказала она. Он рассмеялся. У нас будет пятьдесят детишек.
У Гангстера хватало и других забот. Его беспокоили судьба младшего Трухильо и кубинцы, замышлявшие высадку на Остров. Людей вроде меня они расстреливают на показательных процессах. Че схватит меня первым.
Я подумываю уехать в Нуэва Йорк.
Ей хотелось услышать «нет, не уезжай» или по крайней мере уверения в том, что он поедет следом. Но он рассказал ей, как однажды в Нуэва Йоле, «Новом Коробе», куда он прибыл по заданию Шефа, после ужина крабами в кубинском ресторане его ужасно тошнило. О жене он не проронил ни звука, разумеется, а Бели́ не спрашивала. Это бы ее добило. Позже, почувствовав, что он вот-вот кончит, она попыталась удержать его внутри себя, но он вывернулся и кончил на ее искалеченную спину.
