– Слушай, как тебя? Полковник… – вдруг сказал Гольскому Черненко. – Там, в приемной, этот режиссер сидит, Кольцов, ты видел?
– Так точно, – сказал Гольский.
– Ты знаешь, зачем мы его позвали? – продолжал Черненко.
– Никак нет…
– Мы хотим поручить ему сделать фильм о Ленине. Такой фильм, чтобы на всех фестивалях главные премии взял. Как думаешь, он согласится?
– Я… я, честно говоря, не знаю… – растерялся Гольский и снова посмотрел на Андропова, поскольку личностью этого Кольцова должны заниматься вовсе не в Еврейском отделе, а в 9-м отделе Пятого управления КГБ, надзирающем за деятелями культуры и искусства.
– А должон знать! – наставительно сказал Черненко. – Потому шо этот Кольцов знаешь на ком женат? На дочке артиста Херцианова!
И пока до Гольского дошло, что да, действительно он видел в деле отказника Ефима Герцианова разрешение его дочки Алины Кольцовой на отъезд ее отца в Израиль, в это время Черненко уже повернулся к Брежневу:
– Ты этого Херцианова помнишь? Он на Южный хронт приезжал с бригадой артистов, Ленина играл в пьесе. И ты с ним лично поддал тогда со страшной силой. Помнишь?
– Маленький такой, хлипкий? – спросил Брежнев.
– Ага! Маленький и хлипкий, а пьет как лошадь! Он тебя перепил тогда…
– Ну, ты скажешь! – обиделся Брежнев под громкий смех всех членов Политбюро и сдержанное хихиканье стенографисток. – Шоб какой-то жидок меня перепил, да ишо в те годы?!
– Ладно – ты его перепил, – легко согласился Черненко. – Но эхтот Херцианов, оказуется, усю жизнь мечтал сыграть якого-то короля всего мира. А ему эту роль так и не дали…
– Лира, – сказал Андропов.
– Шо? – переспросил Черненко.
– Лира он мечтал сыграть, – объяснил Андропов. – Пьеса есть такая – «Король Лир». Шекспир написал. Английский писатель.
– Шо я – Шехспира не знаю?! – обиделся Черненко и отмахнулся: – У него там усе короли, у йего пиесах…
Господи! – вдруг ужаснулся Гольский. «Шо я – Шехспира не знаю!» Неужели он, Гольский, потомственный дворянин, знаток иврита, Блока, Пастернака и Ахматовой, должен стоять навытяжку перед этими?! Ради них его дед давал деньги Ленину, Горькому и Орджоникидзе?
А Черненко между тем продолжал, обращаясь к Брежневу:
– Этот Херцианов, понимаешь, Ленина сыграл, так ему мало! Он еще короля мира хочет сыграть! А ему не дали. Так он ушел из театра в полный запой, понимаешь, и тоже подал на эмиграцию. – И Черненко повернулся к Гольскому: – Правильно я говорю?
Гольский кивнул – он уже вспомнил про папку Ефима Герцианова.
– Ну? – спросил Брежневу Черненко. – И шо дальше?
– А то, – сказал Черненко. – С одной стороны, на хер он нам нужен, пусть бы и катил у свой Израиль усяких там жидовских королей играть. Но с другой стороны, он же ж Ленина играл и с тобой водку пил. И когда в запой уходит, так зачинает не королей изображать, а это самое… Понимаешь?
– Шо? – не понял Брежнев.
– Ну, это самое… Хм… – Черненко выразительно показал глазами на стенографисток.
– Ну, говори вже – шо он там изображает? – не понял Брежнев.
– Ну, как вы с ним на пару по телехвонисткам Южного хронта ударяли. Он у ленинском гриме, а ты у своем…
– Ну да! – гордо сказал Брежнев под смех Политбюро. – Ну ударяли. Так шо?
– Так как же ж его выпустишь, сукина сына? – сказал Черненко. – Он же ж поедет в Америку, понимаешь, напьется и будет там это самое… тебя же, понимаешь, показувать!
– А-а-а… – дошло наконец до Брежнева. – Понятно. Ну, так шо ты предлагаешь? Конкретно?
– А то, – ответил Черненко. – Мы попросим эхтого режиссера Кольцова подумать о фильме про Ленина. Он, конечно, станет отпираться. А мы жать не будем. Дадим ему время подумать. А тогда этот полковник, – Черненко кивнул на Гольского, – устретится с его женой, дочкой Херцианова, и спросит: хочет она, шоб мы ее папашу выпустили или нет? Если хочет, так это… Кольцов делает нам кино за Ленина, а этот Херцианов пусть зашьет себе ампулу от алкоголя и едет к чертовой матери! А?
Все снова засмеялись такому остроумному ходу, а Брежнев сказал:
– Ты, Костя, жид просто! Умней жида, ей-богу!
А Черненко посмотрел на Гольского:
– Ну? Как думаешь, полковник? Уговорит Кольцова его жена сделать нам фильм про Ленина? За ради отца-то?
– Вот что, – вдруг сказал Федор Кулаков, про которого все как-то забыли в ходе веселья. – Я тут сидел и думал: до каких пор мы тут будем всей этой дребеденью заниматься? Кино снимать для каннских фестивалей и в еврейском дерьме копаться – кто из них больной, а кто Ландау? Что это вообще за политика такая? Если даже КГБ признает, что разрешение еврейской эмиграции было ошибкой и что это показало пример всяким татарам и чучмекам? А?
В колкой внезапной тишине, которая воцарилась при этих словах, Кулаков рывком оттянул узел галстука у себя на шее и выпростал этот галстук из-под воротника. Гольский невольно обратил внимание на его бычью шею и грудь. Было очевидно, что Кулаков только сейчас, спустя чуть не полчаса после обсуждения еврейского вопроса, понял, как лихо обвел его Андропов. Решением проблемы еврейской эмиграции будут теперь заниматься практики – КГБ и МВД СССР. А Кулаков, Долгих, Русаков, Игунов и все остальные идеологи борьбы с жидами должны заткнуться хотя бы до Олимпиады. И когда это дошло до Кулакова, он взорвался. Развернувшись к левому крылу стола, за которым сидели Демичев, Кузнецов, Русаков, Долгих и другие «молодые» члены и кандидаты в члены Политбюро, он сказал:
– Я так считаю: если анализ, который мы тут слышали насчет разложения страны из-за этой эмиграции, если это научный анализ – а он научный, потому что другого результата от игры с жидами и ждать нечего, – то это полная катастрофа продолжать такую политику! Это через десять лет всю страну к чертям разложит, и никакая Олимпиада нам уже ни к херам будет. Тот, кто этого сегодня не видит, тому уже нельзя руководить ни страной, ни партией! Партия должна немедленно взять страну под контроль, пока не поздно! А не кино снимать!
И Кулаков стал накручивать галстук на свой мощный кулак, словно сдерживая себя от рукопашной драки.
Но теперь самым интересным был уже не Федор Кулаков и даже не Брежнев, против которого он так неожиданно выступил, а те, к кому Кулаков обращался за поддержкой. Их лица превратились в неподвижные гипсовые маски, словно они не слышали ни одного слова, произнесенного Кулаковым. И Гольский понял, что произошло на его глазах. Кулаков выскочил, не договорившись ни с кем и не разделив с ними заранее портфели. Умница Андропов спровоцировал своего конкурента на этот взрыв, и теперь…
Гольский посмотрел на своего шефа.
Ни тени торжества на лице, ни удовлетворенной улыбки победителя. Андропов сидел с той же отстраненной пустотой в светлых глазах, с какой он в самом начале заседания глянул на Кулакова.
Так вот кого он сегодня подставил! – радостно подумал Гольский.
И Брежнев подтвердил его догадку. Он пожевал своей тяжелой челюстью и сказал Суслову таким тоном, словно Кулакова уже не было ни за этим столом, ни в составе Политбюро:
– Ну, ты это, Михаил… Веди заседание… Какой там следующий вопрос?
Глава 6
Бакинский ультиматум
Очень важно отметить, что одним из основных объектов приложения усилий идеологических диверсантов от сионизма является наше советское патриотическое сознание. Буржуазная идеология делает все, чтобы размыть, расшатать, подорвать это сознание… Клевета, инсинуации, убийства, кражи, провокации, шпионаж, экспансия, агрессия – таков далеко не полный перечень дел, в которых регистрируются преступления международного сионизма, выступающего повсюду в мире как активная фаланга антикоммунизма, как коварный враг национально-освободительного движения многих народов.
Евгений Евсеев, «Фашизм под голубой звездой», Москва, 1971
Едва самолет коснулся колесами посадочной полосы, как все пассажиры вскочили с мест и, давя друг друга, толкаясь сумками и узлами, устремились к выходу.
– Сядьте! Садитесь! – безуспешно надрывалась стюардесса, но теперь, на земле, никто ее не слушал и даже отпихнули от еще закрытой двери. – Ну народ! Дикари! – сказала стюардесса, ушла в кабину пилотов и мстительно выключила в салоне не только кондиционер, но даже вентиляцию.
Только Карбовский оставался в своем кресле – не столько потому, что никуда не спешил, сколько потому, что после избиения на Пушкинской площади и жестких нар в московской КПЗ все тело было в синяках и даже встать было больно. Держа на коленях гриф своей разбитой гитары, Карбовский сквозь овальный иллюминатор наблюдал, как на летном поле толстый азербайджанец в аэрофлотской форме, сандалиях на босу ногу и огромной черной кепке на голове лениво плелся по раскаленному от апшеронского солнца асфальту к лестнице-трапу. Трап стоял в тени здания аэровокзала, на его ступеньках сидели трое – тоже в гигантских плоских кепках-«аэродромах». Двое курили, поплевывая сквозь зубы с высоты, а третий, сидя на нижней ступеньке, ковырялся пальцами в босых ногах. Над ними, на втором этаже аэровокзала, была широкая балюстрада с толпой встречающих. Над балюстрадой во всю длину фасада висел транспарант:
