Интересно, а Хасан женился? Тогда чье лицо он созерцал в зеркале под покрывалом? Чьи выкрашенные хной руки касались его?
Около двух часов ночи гости покинули банкетный зал и отправились к нам на квартиру. Чай лился рекой и музыка гремела, пока соседи не вызвали полицию. До рассвета оставалось меньше часа, когда все наконец разошлись по домам.
Сорая и я впервые легли вместе. Всю мою жизнь я пребывал среди мужчин. В эту ночь я открыл для себя нежность женщины.
Сорая сама пожелала переехать к нам с Бабой.
– Я-то думал, ты будешь настаивать, чтобы мы с тобой жили вдвоем, – удивился я.
– И оставить Кэку-джана одного? Такого больного? – В глазах у Сораи плескалось возмущение.
Я поцеловал ее.
– Благодарю тебя.
Теперь все заботы о Бабе взяла на себя моя жена. Она поила его чаем по утрам, помогала лечь и встать, давала обезболивающее, стирала белье, регулярно читала вслух газеты (международный раздел). Она готовила ему его любимое блюдо – картофельную шорву (несколько ложек Баба еще мог проглотить) – и каждый день выводила на прогулку вокруг дома. Когда болезнь окончательно приковала отца к постели, Сорая сама переворачивала его с боку на бок, дабы не образовались пролежни.
Как– то я пришел домой пораньше – и успел заметить, как Сорая быстро спрятала что-то отцу под одеяло.
– А я все видел. Что это вы там вдвоем затеяли? – закричал я с порога.
– Ничего, – смущенно улыбнулась Сорая.
– Вруша. – Сунув руку в постель, я нашарил какой-то прямоугольный предмет. – Что это?
Но я уже и сам догадался. В руках у меня был блокнот в коричневой кожаной обложке, подаренный мне Рахим-ханом на тринадцатилетие.
Перед глазами встало ночное кабульское небо, разрываемое разноцветными сполохами фейерверка.
– Я и не знала, что ты так хорошо пишешь, – пролепетала Сорая.
Баба приподнял голову от подушки.
– Это я ей подсказал. Ты, надеюсь, не против? Я сунул блокнот Сорае и пулей выскочил из комнаты. Ведь Баба терпеть не мог, когда я плакал.
Где– то через месяц после свадьбы тесть и теща, Шариф, его жена Сьюзи и пара-другая Сораиных тетушек наведались к нам в гости.
Сорая приготовила сабзи чалав – белый рис с бараниной и шпинатом. После обеда мы пили зеленый чай и, разделившись на четверки, играли в карты. Сорая и я играли с Шарифом и Сьюзи за кофейным столиком. Баба лежал рядом на диване, следил за игрой, смотрел, как мы с Сораей сцепляем пальцы, как я поправляю ей непослушный завиток волос, и довольно улыбался про себя. Афганская ночь обнимала его, и тополя склонялись над ним, и звенели в саду сверчки.
Около полуночи отец попросил отвести его в постель. Мы с Сораей подставили с двух сторон плечи и сплели наши руки у него за спиной. Уже лежа в кровати, он попросил нас обоих нагнуться и по очереди поцеловал.
– Я сейчас принесу тебе таблетки и воду, – сказала Сорая.
– Сегодня не надо, – отозвался Баба. – Сегодня у меня ничего не болит.
– Хорошо, – согласилась она и поправила ему одеяло. – Спокойной ночи.
И Баба уснул. И не проснулся.
Перед мечетью в Хэйворде все свободное пространство оказалось забито машинами – ближе чем за три квартала было не припарковаться.
У входа в мужскую часть храма – большую квадратную комнату, устланную афганскими коврами, – громоздилась целая гора обуви. Сотни людей сидели на тюфяках скрестив ноги и внимали мулле, нараспев читавшему в микрофон суры из Корана. Я сидел у самой двери, как и полагается родственнику усопшего. Генерал Тахери расположился рядом со мной.
Через открытую дверь я видел подъезжающие машины. Из них выходили мужчины в темных костюмах, женщины в черных платьях, с головами, закутанными в традиционные белые хиджабы, и направлялись к мечети.
Под торжественные слова мне вспоминалась старая история, как Баба в Белуджистане боролся с гималайским медведем. Да и вся его жизнь была борьба, превратности судьбы наваливались на него зверем. Умерла обожаемая жена – изволь сам воспитывать сына. Покинул ватан, родину, – изволь сражаться с бедностью и унижаться. А тут еще и болезнь – вот противник не по силам. Только он и здесь поставил свои условия.
После каждой череды молитв все новые и новые люди выстраивались в очередь и приносили мне свои соболезнования. Я, как велит обычай, пожимал им руки (хотя многие лица были мне едва знакомы), печально улыбался, благодарил. Все они говорили о Бабе добрые слова:
– Он помог мне построить дом в Таймани…
– Да будет благословенна память о нем…
– Только он дал мне в долг…
– Он устроил на работу меня, чужого ему человека…
– Он был мне как брат…
В их глазах я был сын своего отца, не более. Ему, ему были обязаны люди, не мне. И вот он скончался. Кто теперь наставит меня на путь истинный? Как мне теперь жить без него?
Ужас проник мне в душу.
Казалось, погребение состоялось только что. Когда Бабу опускали в могилу на мусульманской части кладбища, мулла и какой-то другой человек затеяли яростный спор, какой именно аят из Корана полагается читать в этом случае, и, если бы не вмешался генерал Тахери, неизвестно, чем бы дело кончилось. Бросая яростные взгляды на противника, мулла прочел нужный стих. В могилу полетели первые комья земли. Не выдержав, я отошел в сторону и присел на скамейку под кленом.
И вот уже последний из явившихся почтить память покойного кланяется мне и выходит. Мечеть пуста. Мулла отсоединяет микрофон, накидывает на Коран зеленый покров. Генерал и я под палящими лучами солнца спускаемся по ступенькам. Разбившись на группы, люди курят, до меня долетают обрывки разговоров. На следующей неделе в Юнион-Сити состоится футбольный матч, в Санта-Кларе открылся новый афганский ресторан. Жизнь идет своим чередом. Только Бабы среди живых нет.
– Ну как ты, бачем? – заботливо осведомляется генерал.
Сжимаю зубы, стараясь сдержать слезы. Весь день душу рыдания, которые так и рвутся из груди.
– Мне бы увидеть Сораю, – выдавливаю с трудом.
– Хорошо.
Моя жена стоит на ступеньках женской части мечети. Рядом с ней теща и несколько дам, которых я вроде бы видел на свадьбе. Направляюсь к Сорае. Заметив меня, она что-то говорит матери и идет мне навстречу.
– Удобно будет, если мы отойдем? – спрашиваю я.
– Конечно. – Она берет меня за руку.
Мы в молчании проходим по посыпанной гравием извилистой дорожке вдоль кустов и садимся на скамейку. Невдалеке от нас пожилая пара опускается на колени и возлагает к надгробию букет маргариток.
– Сорая?
– Да?
– Как же я буду без него?
Она кладет свою ладонь мне на руку. Обручальное кольцо, купленное Бабой, блестит у нее на пальце.
Люди начинают разъезжаться. Скоро и мы уедем. Баба впервые останется один-одинешенек.
Сорая обнимает меня.
Наконец-то я могу выплакаться.
Очень многое в образе жизни семьи Тахери мне пришлось узнавать «на ходу», после свадьбы. Будь у нас за плечами долгие месяцы помолвки, кое о чем я был бы уже наслышан. Так, оказалось, генерал страдает ужасными мигренями и порой на целую неделю запирается в своей комнате, где лежит без света, пока боль не минует. Беспокоить его, даже стучать в дверь при этом нельзя ни под каким видом. Когда приступ утихает, заспанный генерал с налитыми кровью глазами выходит к домашним в сером костюме. Сорая шепнула мне, что, сколько она себя помнит, ханум Тахери и генерал спят в разных комнатах. За столом генерал иногда капризничает: ковырнет кусок курмы, поставленной перед ним женой, вздохнет и отодвинет. «Тебе приготовить что-нибудь другое?» – спрашивает ханум Тахери, но генерал уже угрюмо ест хлеб с луком и не удостаивает ее ответом. Сорая сердится, а теща плачет. По словам Сораи, генерал принимает антидепрессанты, а семью содержит на пособие. В США он даже не пытался трудоустроиться – ведь работу, соответствующую его прежней высокой должности, найти было заведомо невозможно. Блошиный рынок для генерала только хобби и возможность пообщаться с приятелями-афганцами. Тесть свято верит, что рано или поздно Афганистан будет освобожден, монархия восстановлена и его опять призовут на службу. И вот каждый день он надевает серый костюм и, посматривая на карманные часы, ждет своей минуты.
Оказалось, ханум Тахери – которую я теперь называл Хала Джамиля – некогда была знаменита на весь Кабул своим прекрасным голосом. Хотя на сцене она и не выступала, но у нее был подлинный дар – она исполняла народные песни, газели, даже рага, которые обычно поют исключительно мужчины. Однако генерал (даром что любил музыку и собрал целую коллекцию дисков с афганскими и индийскими газелями) придерживался мнения, что пение – занятие если и не низкое, то уж во всяком случае недостойное его высокого чина, и в свое время взял с невесты слово, что на людях она выступать никогда не будет. Сорая сказала мне, что мать хотела спеть на нашей свадьбе хотя бы один раз, но генерал так на нее глянул, что охота сразу прошла. Раз в неделю Хала Джамиля играет в лотерею, каждый вечер смотрит по телевизору шоу Джонни Карсона[30] и целые дни проводит в саду, ухаживая за розами, геранью, вьюнками и орхидеями.
