— Упился в стельку, — ворчит один из полицейских.
— Забираем, — решает офицер.
Меня впихивают в машину и отвозят в ближайшее отделение. Там меня заставляют предъявить документы, вытащить все из карманов и запирают в камере, где, сжав во сне кулаки, храпят два пьяницы.
Через час за мной приходит полицейский. Он ведет меня к окошку, из которого я получаю назад свои вещи, затем препровождает в вестибюль. Там, опершись на стойку, стоит Навеед Ронен; он очень расстроен.
— Ба, мой добрый гений! — восклицаю я нарочито противным голосом.
Кивком головы Навеед отпускает полицейского.
— Как ты узнал, что меня забрали в кутузку? Твои ребята за мной следят, что ли?
— Перестань, Амин, — говорит он устало. — Я вижу тебя живым, и у меня с души камень свалился. Я уже приготовился к худшему.
— К чему, например?
— К похищению или самоубийству. Я не первые сутки тебя ищу. Когда Ким сказала, что ты исчез, я передал описание твоей внешности и личные данные на все полицейские посты, в больницы и службу спасения. Где ты пропадал, черт возьми?
— Да ладно, какая разница… Мне можно идти? — спрашиваю я офицера за перегородкой.
— Вы свободны, господин Джаафари.
— Спасибо.
Жаркий ветер метет пыль на улице. Два полицейских курят и о чем-то разговаривают; один прислонился к стене участка, другой присел на подножку "воронка".
Машина Навееда с включенной подсветкой стоит на противоположной стороне улицы.
— Ты куда? — спрашивает он.
— Ноги хочу размять.
— Поздно. Давай я тебя домой отвезу.
— Моя гостиница тут неподалеку.
— Какая еще гостиница? Ты дорогу домой забыл, что ли?
— Да мне и в гостинице хорошо.
Навеед в полной растерянности проводит ладонью по щекам, подбородку.
— Где она, твоя гостиница?
— Я такси возьму.
— Не хочешь, чтобы я с тобой поехал?
— Не стоит. И потом, мне надо побыть одному.
— Должен же я понять…
— Нечего тут понимать, — обрываю его я. — Мне надо побыть одному. Точка. Все. По-моему, ясно.
Навеед догоняет меня на углу. Ему приходится зайти вперед и преградить мне путь.
— Нехорошо ты делаешь, Амин, честное слово. Если бы ты видел, до какого состояния ты себя довел.
— Я что, вред кому-то причиняю? Скажи, в чем мой проступок… Если хочешь знать, твои коллеги вели себя как сволочи. Расисты они. Обнаглел другой, а забрали меня — физиономия неподходящая. Если я вышел из участка, это еще не значит, что я в чем-то провинился. Хватит с меня на сегодня. Хочу просто вернуться в гостиницу. Ничего я больше не прошу, черт! Что такого в том, что я хочу быть один?
— Ничего такого, — говорит Навеед, упираясь ладонью мне в грудь и не давая сдвинуться с места. — Кроме того, что ты можешь себе навредить, бегая от людей. Возьми себя в руки, ну же! Ты ведь рвешь все связи. И ошибаешься, думая, что ты один. У тебя пока еще есть друзья, на которых ты можешь рассчитывать.
— Я могу на тебя рассчитывать?
Он не ожидал этого вопроса.
Он разводит руками и произносит:
— Конечно.
Я пристально смотрю ему в лицо. Он не отводит глаз, только щека подрагивает.
— Я хочу попасть в Зазеркалье, — бормочу я, — по ту сторону Стены.
Он сводит брови, наклоняется, чтобы лучше видеть мое лицо.
— В Палестину?
— Да.
По его лицу пробегает тень недовольства; он бросает косой взгляд на полицейских, которые исподтишка посматривают на нас.
— Я думал, что ты давно все для себя решил.
— Я тоже так думал.
— И почему же ты снова не в себе?
— Назовем это вопросом чести.
— Твоя честь не запятнана, Амин. Только в том преступлении, которое совершаем мы сами, можно признать себя виновным, а не в том, которое совершено по отношению к нам.
— Эту пилюлю проглотить нелегко.
— А ты и не обязан.
— Вот тут ты ошибаешься.
Навеед упирается подбородком в ложбинку между указательным и большим пальцами, хмурит брови. Он с трудом представляет, как я в своем депрессивном состоянии поеду в Палестину, и подыскивает слова поделикатнее, чтобы меня разубедить.
— Идея так себе, — говорит он, не найдя других доводов.
— Других у меня нет.
— Ты куда именно хочешь ехать?
— В Джанин.
— Он на осадном положении, — напоминает он.
— Я тоже… Ты не ответил на мой вопрос. Могу я на тебя рассчитывать?
— Похоже, голосу рассудка ты внимать не намерен.
— А что такое рассудок?.. Я могу на тебя рассчитывать — да или нет?
Он смущен и угнетен одновременно.
Я роюсь в карманах, нахожу мятую пачку, вытаскиваю оттуда сигарету и подношу ко рту. Обнаруживаю, что потерял зажигалку.
— У меня ни зажигалки, ни спичек, — извиняется Навеед. — Тебе бы перестать курить, вот что.
— Могу я рассчитывать на тебя?
— Не очень понимаю, чем я могу быть полезен. Ты едешь на опасную территорию, где я никаких служебных функций не исполняю, где мои погоны не котируются. Не знаю, какие доказательства ты ищешь. Там ты ничего не найдешь. Там сплошная стрельба, а от шальных пуль вреда больше, чем от масштабных военных действий. Предупреждаю: Вифлеем по сравнению с Джанином — просто курорт.
Он вдруг спохватывается, хочет отыграть назад, но поздно. Его последние слова взрываются во мне, как петарда. Сухой комок обдирает горло, губы чеканят резкое:
— Ким обещала никому не говорить, а она слово держит. Если тебе не она рассказала, откуда ты знаешь, что я был в Вифлееме?
Навеед раздосадован, но не более того. На лице у него нет и следов душевной борьбы.
— А ты что стал бы на моем месте делать? — в его голосе слышится ожесточение. — Жена лучшего друга — террористка-смертница. Всех обвела вокруг пальца — мужа, соседей, друзей. Помнится, ты хотел знать, как и почему? Это твое право. Но и моя обязанность.
Я не могу опомниться. Стою как громом пораженный.
— Ну и ну! — вырывается у меня.
Навеед делает шаг ко мне. Я поднимаю руки, заклиная его оставаться на месте, сворачиваю в ближайший переулок и погружаюсь в ночь.
В Джанине рассудок словно обломал себе все зубы, а от протезов, чтобы хоть изредка улыбнуться, отказывается наотрез. Вот никто там и не улыбается. С тех пор как в чести здесь саваны да флаги, прежнюю веселость точно ветром сдуло.
— Это ты, считай, еще и не видел ничего, — говорит Джамиль, будто мысли мои прочел. — Ад — это, знаешь ли, богадельня по сравнению с тем, что тут творится.
А ведь я, оказавшись по эту сторону Стены, уже кое-что повидал: осажденные деревушки; контрольные посты на каждом шагу; дороги, где по обочинам — сплошь обгорелые, разбитые снарядами машины; длинные вереницы несчастных, которые дожидаются, когда их начнут проверять, прикажут лечь на землю и, что не редкость, еще и не пропустят; безусые солдаты, которые, теряя терпение, раздают зуботычины всем без разбора; женщины, которые пытаются протестовать и не могут защититься от дубинки ничем, кроме покрытых синяками рук; военные джипы, разъезжающие взад-вперед по равнинам или сопровождающие еврейских поселенцев, которые отправляются на свои рабочие места как на минное поле…
— С неделю назад, — рассказывает Джамиль, — тут просто конец света был. Тебе, Амин, не приходилось видеть, как танки наносят ответный удар по повстанцам? Так вот, в Джанине танки палили в пацанов, швырявшихся в них камнями. Голиаф топтал Давида на каждом углу.
Я и представить себе не мог, что разложение зашло так далеко, что надежды до такой степени не оправдались. Я хорошо знал, что взаимная враждебность мутила и разъедала умы как с той, так и с другой стороны, знал, что упрямство воюющих сторон не давало им расслышать друг друга, что они внимали только своей убийственной злобе, но, увидев все собственными глазами, я испытал глубочайший шок. В Тель-Авиве я жил на другой планете. Шоры скрывали от меня суть трагедии, грызущей мою страну; уважение, с которым относились ко мне, заслоняло от меня истинную концентрацию ужаса, методично превращающего благословенный край в бездонную выгребную яму, где, расчлененные, гниют общечеловеческие ценности, где ладан смердит, как нарушенные обещания, где тени пророков закрывают лица, когда молитвы тонут в щелканье затворов и криках "Стой, стреляю!"
— Дальше нельзя, — предупреждает Джамиль. — До демаркационной линии всего ничего. Вон слева развалины дома, а за ними уже простреливаемая зона.
Он кивает на гору почерневшей щебенки и каменных обломков.
— В прошлую пятницу "Исламский джихад" казнил здесь двух предателей. Вон их тела. Раздулись, как воздушные шары.
Я осматриваюсь. Вид у квартала такой, словно из него всех эвакуировали. Лишь группа иностранных тележурналистов под усиленной охраной снимает руины. Черт знает откуда появляется внедорожник, ощетинившийся «Калашниковыми», пролетает мимо, с душераздирающим визгом покрышек сворачивает в боковую улицу; поднятое им облако пыли долго висит в воздухе.
