Больше всего мы с Маргаритой любим рассуждать о любви. Что это такое? Когда мы полюбим? Кого? Как? Почему? Причем наши взгляды расходятся. Как ни странно, у Маргариты рациональный подход к любви, а я неисправимый романтик. Она думает, что все определяет сознательный выбор (что-то вроде сайта www.ourtastes.com), я же уверена, что главное — восхитительный порыв. Но в одном мы согласны: любовь должна быть не средством, а целью.
Другое наше любимое занятие — это прогнозировать, кому что суждено. Например, будущее Канель Мартен: муж-изменщик уйдет к другой, дочь выйдет за финансиста, сын, с материнского благословения, тоже будет изменять жене, а сама Канель закончит свои дни в Шату, в роскошном доме престарелых, где месяц стоит восемь тысяч евро. Или Ашиль Гран-Ферне: этот сядет на героин, в двадцать лет попадет в наркоклинику, потом станет преемником отца, фабриканта пластиковых пакетов, женится на крашеной блондинке, произведет на свет сына-шизофреника и дочь-анорексичку, сопьется и в сорок пять умрет от рака печени. И т. д. Хуже всего, скажу я вам, не то, что мы в это играем, а то, что это вовсе не игра.
В общем, мы встретились внизу с Какуро, и он сказал: «Не зайдете ли вы ко мне сегодня вечером — у меня будет внучатая племянница?» Только он успел договорить, как мама, почуяв шанс наконец проникнуть в нижнюю квартиру, выпалила: «Да-да, конечно!» Ну, мы и пошли. Внучатую племянницу Какуро зовут Йоко, ее мать Элиза — дочка его сестры Марико. Йоко пять лет. И это самая хорошенькая девочка на свете. Да еще и ужасно милая. Лепечет, щебечет, улыбается, а смотрит так же открыто и приветливо, как ее дядя. Мы стали играть в прятки, и, когда Маргарита нашла Йоко в кухонном шкафчике, та от смеха обмочила колготки. Потом ели шоколадный торт, мы разговаривали с Какуро, а Йоко, широко раскрыв глазенки, слушала (вымазанная шоколадом чуть не до ушей).
Глядя на нее, я подумала: «Неужели и она станет такой же, как все?» И попробовала представить себе Йоко через десять лет безразличной девицей в высоких сапогах, с сигаретой во рту, и еще через десять — этакой образцовой японской женой и матерью, которая поджидает детей и супруга в вылизанной до полного блеска квартире. Но у меня ничего не получилось.
Какое счастье! Первый раз вижу кого-то, чье будущее не могу предсказать, перед кем открыты все дороги судьбы, в ком заложен непочатый край самых разных возможностей. «Хотелось бы мне увидеть, какой вырастет Йоко», — подумала я. Мне действительно было интересно, и вовсе не потому, что она такая маленькая, — у папиных и маминых знакомых полно детишек, но никто из них не вызывал у меня такого чувства.
А еще я подумала, что Какуро в детстве, наверное, был таким же и, может, кто-то тогда смотрел на него, как я на Йоко, с удовольствием и любопытством, гадал, что за бабочка вылупится из этой куколки, не зная, но предвкушая чудный узор на ее крылышках.
И тогда мне в голову пришел вопрос: «Почему? Почему с ними так, а со всеми другими иначе?»
А как со мной? Написана ли на мне моя судьба? Думаю, да, потому-то я и хочу умереть.
Хотя… раз в этом мире кому-то удается со временем стать чем-то другим, не тем, что ты есть сегодня… как знать, может, это удастся и мне, и я сумею вырастить в саду своей жизни плоды, не похожие на те, что созрели в саду моих родителей?
В семь часов, не чуя под собой ног и истово молясь, чтоб никого не встретить, я отправляюсь на пятый этаж.
Внизу никого.
На лестнице тоже.
На площадке перед дверью месье Одзу тоже пусто.
Но мне от этого почему-то не становится спокойнее, наоборот, в сердце закрадывается мрачное предчувствие, и страшно хочется удрать. Моя жалкая каморка вдруг представляется мне отрадным и уютным гнездышком, я со щемящей тоской вспоминаю Льва, лежащего, развалясь, перед телевизором, который сейчас не кажется мне такой уж гадостью. В конце концов, никто мне не мешает повернуться, спуститься вниз и сидеть дома. Нет ничего проще, ничего естественнее — не то что этот несуразный ужин.
Мои раздумья прервал какой-то шум этажом выше, прямо у меня над головой. Меня мгновенно прошиб пот — очень кстати! — и бессознательным движением я судорожно нажала на звонок.
Дверь тут же открылась, так что у меня даже не успело сильнее забиться сердце.
На пороге стоял сияющий месье Одзу.
— Добрый вечер, мадам! — проговорил он, и в голосе его звучала вроде бы неподдельная радость.
О небо, шум на шестом этаже стал вполне определенным: там захлопнулась дверь.
— Да-да, вечер добрый, — пробормотала я и ввалилась в квартиру, чуть ли не отпихнув хозяина.
— Позвольте, я помогу вам, — сказал месье Одзу, все так же широко улыбаясь.
Я отдала ему свою сумочку и посмотрела по сторонам.
Первое же, что я увидела в просторной прихожей, приковало мой взгляд.
Прямо напротив входа, в ярком световом пятне, висела картина.
Оцените ситуацию: я, Рене, консьержка пятидесяти с лишним лет, с торчащими косточками на ногах, рожденная в грязи и обреченная прозябать в ней, очутилась в гостях у богатого японца, обитателя дома, где я служу, а все из-за того, что не удержалась и встрепенулась на цитату из «Анны Карениной»; я, Рене, сама не своя от страха и смущения, почти парализованная сознанием того, сколь кощунственно мое присутствие в таком месте, физически вполне доступном, но составляющем часть другого мира, к которому я не принадлежу и который чурается консьержек; я, Рене., случайно задеваю взглядом висящую за спиной у месье Одзу небольшую, специально освещенную картину в рамке темного дерева.
Одной лишь чудодейственной силой искусства можно объяснить то, что чувство ущербности вдруг заглохло во мне, вытесненное мощным эстетическим импульсом. Забыв, кто я такая, завороженная, я шагнула вперед и обогнула месье Одзу.
Это был натюрморт: стол, накрытый для легкой закуски — устрицы и хлеб. На переднем плане серебряное блюдо, на нем полуочищенный лимон и нож с резной рукояткой. На заднем — две устрицы с закрытыми створками, поблескивающий перламутром осколок ракушки и оловянная тарелка с горкой, скорее всего, перца. Посередине — опрокинутый бокал, разломанный хлебец с белым мякишем, левее — еще один, до половины заполненный светло-золотистой жидкостью, большой, пузатый, точно опрокинутый купол, бокал на толстой цилиндрической ножке из стеклянных дисков. Все выдержано в гамме от желтого до эбеново-черного. А фон цвета тусклого, матового золота.
Я обожаю натюрморты. В библиотеке я пересмотрела все художественные альбомы, выискивая в каждом образчики любимого жанра. Была в Лувре, в музее Орсэ, Музее современного искусства, в 1979 году видела выставку Шардена в Пти-Пале — изумительное открытие! Но все, что написал Шарден, не стоит и одного натюрморта великих голландских мастеров XVII века. Работы Питера Класа, Виллема Класа Хеды, Виллема Кальфа и Осиаса Берта — настоящие шедевры жанра, да и просто шедевры, за которые я, не колеблясь ни секунды, отдала бы все итальянское кватроченто.
Тот, что был передо мной, вне всякого сомнения, принадлежал кисти Питера Класа.
— Это копия, — сказал мне в спину месье Одзу, о котором я совершенно забыла.
Видно, у этого человека особый дар — заставлять меня вздрагивать.
Я вздрогнула.
Пришла в себя и уже приготовилась сказать что-нибудь вроде «Очень мило!» — по отношению к искусству это все равно что «довлеть над» по отношению к языку.
Приготовилась, вновь мобилизовав средства самообороны, вернуться в роль тупой консьержки и в ответ на «Это копия» подивиться: «Чего только нынче не сделают!»
Приготовилась, наконец, нанести решительный удар, который раз и навсегда рассеет подозрения месье Одзу и послужит непреложным доказательством моего убожества, то есть заметить: «Такие чудные рюмки!»
И вот я обернулась.
В последний момент мне показалось самым подходящим спросить «Копия чего?» — но слова застряли в горле, и вместо этого я выдохнула:
— Прекрасный натюрморт!
Какова природа восторга, который мы испытываем перед определенными произведениями? Они поражают нас с первого взгляда, и сколько бы потом мы ни тщились отыскать причины этого явления, сколько бы ни пытались, терпеливо и упорно, постичь суть красоты, рожденной мастерством, сколько бы ни разбирали тонкую работу кисти, которая сумела передать игру теней и света, воссоздать совершенство формы и текстуры: прозрачную сердцевину стекла, неровную зернистость раковин, свежую бархатистость лимона, — все это не раскрывает и не объясняет тайну первоначального изумления.
