Смерть жидам.
Большинство заведений, осажденных всемогущей Коричневой армией, решили пока закрыться, надеясь, что их минует эта кратковременная «кара» за всемирные преступления.
Но герр Фишер, хозяин знаменитого универмага, решил иначе.
— Берлинцы знают наши рабочие часы и рассчитывают, что мы будем открыты. И мы их не подведем, — накануне сказал он персоналу («пожаловав» неевреям оплаченный выходной). — Сама императрица Августа Виктория почтила нас визитом всего за месяц до отречения кайзера. По случаю помолвки своей фрейлины она купила перчатки ей в подарок. Если завтра ее императорское высочество пожалуют из Голландии и вновь пожелают приобрести перчатки, к ее услугам будет самый богатый выбор по умеренным ценам.[47] Как всегда.
Речь его вызвала бурные аплодисменты, и герр Фишер, ободренный поддержкой служащих, распорядился изготовить два наглядных знака — в противовес лозунгу, уже намалеванному на витринах. Первый представлял собой копию мемориального списка, оригинал которого висел под часами в роскошной центральной галерее универмага. В нем значились служащие Фишера, отдавшие жизнь за отечество на Великой войне. Среди них были и евреи. Фишер приказал их имена подчеркнуть и пометить шестиконечной звездой.
Второй знак — транспарант — растянули над главным входом. Он извещал, что Фишер приветствует своих многочисленных постоянных покупателей и в благодарность за их верность объявляет двадцатипятипроцентную скидку на все покупки, сделанные первого апреля. Акция однодневная.
Вопреки кошмарной ситуации, Фишер даже посмеивался, когда за ужином поделился своим планом с женой.
— Посмотрим, не удастся ли нам обернуть себе на пользу весь этот вздор, — сказал он. — Знаю я берлинцев — они не устоят перед скидкой в двадцать пять пфеннигов с каждой потраченной марки.
Однако его планы пассивного сопротивления не ограничивались декорациями. В них была и Дагмар, которую после ужина призвали в гостиную и ошарашили известием о том, что завтра она пропустит школу, но отправится в магазин.
— Ты, мама и я будем стоять в дверях и лично приветствовать каждого покупателя, почтившего нас присутствием. Берлинские Фишеры покажут зарвавшемуся хулиганью и всему миру, что такое добропорядочная немецкая семья.
Перед сном Дагмар позвонила близнецам. В ее спальне стоял телефон (что, на взгляд Пауля и Отто, было немыслимым изыском), и она, покончив с домашними заданиями, частенько болтала с братьями.
Обычно близнецы спорили, кому первым с ней говорить, и порой так яростно, что Дагмар это надоедало, и она вешала трубку. Однако нынче мальчики, понимавшие серьезность ситуации, не пихались, но оба приникли к трубке, пытаясь успокоить подругу.
— Все обойдется, — сказал Пауль. — Зато прожахаешь школу. Поди плохо?
— Может, обед будет из кондитерского отдела, — добавил Отто. — Ты там чего-нибудь для нас прибереги.
Разговор получился односторонним, и вскоре Дагмар распрощалась: после восьми вечера ей не разрешали пользоваться этим телефоном.
Она положила изящную перламутровую трубку на блестящие медные рычаги и улеглась в постель, обняв потертую вязаную обезьянку, с которой засыпала, сколько себя помнила.
А потом наступило утро, и был завтрак, который в виде исключения ей разрешили съесть в своей комнате, но она к нему не притронулась, и были ненавистный матросский костюмчик, белые носочки и мамино требование надеть туфли без каблуков. А потом вдруг настало время выходить из дому.
Родители ждали ее в вестибюле роскошного особняка.
Отец старательно держался так, будто ничего особенного не происходит.
Мама была величава, однако нервничала.
Дагмар приняла от дворецкого пальто и шляпку и вышла на улицу, где поджидал сияющий черный «мерседес».
— Десять минут девятого, — сказал отец шоферу. — К универмагу нужно подъехать ровно в восемь двадцать девять, чтобы я сам вовремя его открыл.
— Слушаюсь, господин.
Шофер распахнул дверцу, и благородное семейство элегантно село в машину. Дагмар забралась на сиденье первой, а фрау Фишер задержалась перед бесстрастным водителем в ливрее.
— Спасибо, Клаус, — сказала она.
— Мадам?
— Что нынче вышли на работу.
— Сегодня я на вас не работаю, мадам, — ответил шофер. — Как вы знаете, это веление нашего вождя. Я уже уведомил герра Фишера, что сегодняшний день следует вычесть из моего месячного жалованья.
— Но… — опешила фрау Фишер.
— Однако я имею честь сегодня вам услужить, — продолжил шофер. — По собственной воле, в свободное время.
На глаза фрау Фишер навернулись слезы.
— Большое вам спасибо. — Она села рядом с Дагмар, которая тоже старалась не расплакаться.
Следом забрался герр Фишер, и они тронулись в путь.
— Чудесный денек, — сказал герр Фишер. — Вечером, дорогая, можем все вместе покататься верхом, если не похолодает. Лошади забывают, кто их хозяин, если имеют дело только с конюхами.
Фрау Фишер безуспешно попыталась улыбнуться.
Стояло и впрямь чудесное весеннее утро. Настроение Дагмар не то что поднялось, но хотя бы вышло из пике. Превосходное авто шуршало сквозь дорогие кварталы Шарлоттенбург-Вильмерсдорф. На платанах, окаймлявших величественный бульвар Курфюрстендамм, набухали почки. За окном маняще проплывали роскошные магазины и кафе, хорошо знакомые Дагмар и ее одноклассницам. Вроде все как обычно.
Но не совсем. Улицы непривычно безлюдны. Некоторые заведения закрыты, их сверкающие витрины, полированное дерево и медь изуродованы надписями, с которых еще капает краска, а перед входом толпятся молодцы в коричневой униформе, вооруженные стягами со свастикой.
— Мандельбаум, Розебаум, — бормотал Фишер, глядя в окно. — Даже Самуил Бельцфройнд. Я думал, ему-то хватит смелости, в Торговой палате он всегда герой. Нет, все сидят по домам.
— Может, и нам стоит передумать, дорогой? — осторожно сказала фрау Фишер. — Раз все другие…
— Я уже говорил, мы — не другие. Мы — берлинские Фишеры. — Герр Фишер помрачнел и сжал губы.
— Ну что ты, мама! — с наигранной веселостью воскликнула Дагмар. — Императрица может вернуться из голландской ссылки и спросить перчатки для своей фрейлины.
— Именно! — подхватил герр Фишер. — И вдруг мы закрыты — вообрази!
Впервые за утро все трое слегка улыбнулись.
А потом вдруг настала эта минута. Лимузин подрулил к знаменитому универмагу Фишера, который часто сравнивали с лондонским «Хэрродс» или нью-йоркским «Мэйсис». Однако сегодня магазин ничем не напоминал своих роскошных собратьев. Нынче он был сам по себе посреди беспримерного кошмара.
От ужаса Дагмар задохнулась. Она так часто любовалась витринами, где постоянно менялась экспозиция модных роскошных товаров. Теперь они были изуродованы, все до единой. Всюду шестиконечные звезды, ругательства и творчество Штрайхера — свинцово тупой и злобный лозунг дня: «Смерть жидам».
Под маркизой цветного стекла над главным входом столпилось человек двадцать штурмовиков. Прибытие «мерседеса» их явно удивило. Кое-кто вскинул руку в нацистском салюте, решив, что подъехала какая-нибудь партийная шишка, проверяющая ход акции.
Заблуждению способствовал шофер в ливрее, который вышел из машины и открыл заднюю дверцу, игнорируя коричневое сборище. Но вскинутые в трепетном ожидании руки сердито упали, когда на тротуар ступило семейство Фишеров, охаянное в бесчисленных публикациях нацистской прессы. Первым вышел герр Фишер, следом Дагмар. За большими магазинными дверями мелькали испуганные лица персонала, уже собравшегося в зале. Снаружи вход был забаррикадирован мусорными баками. Ни одного покупателя.
И уж конечно, нигде не видно бывшей императрицы Августы Виктории.
Дагмар услышала голос отца:
— Доброе утро. Я — Исаак Фишер, хозяин магазина. А где транспарант?
Не было ни объявления, извещавшего о скидке, ни внушительного памятного списка погибших фронтовиков.
— Скажите, куда вы дели транспарант? — повторил вопрос Фишер.
Штурмовики загоготали, чей-то голос передразнил его интеллигентный выговор: Скажи-ите, куда вы дели транспарант? Только теперь на тротуаре Дагмар заметила обрывки веревок и ткани — останки памятного списка и извещения о скидке, растоптанных коваными сапогами.
— Так это твой транспарант? — ухмыльнулся малый с сержантскими нашивками на рукаве — труппфюрер по нацистскому ранжиру. — Шибко не повезло.
— Прочь с дороги! — сказал Фишер. — Я хочу открыть магазин.
— Что?! — брызгая слюной, взревел труппфюрер. — Блядь! Ты кому это сказал, пиздюк жидовский?
Фишер отшатнулся, будто его ударили. Дагмар ухватилась за мать. Фрау Фишер била неудержимая дрожь.
