– Узнаешь, Кристофер, – это Дуглас Йенделл! – сказала Китти. – Дуглас, познакомьтесь – Рут Эриксон.
Молодой человек явно – на сей раз уж вне всякого сомнения – кивнул. Молодая особа глянула на него, потом на меня, снова на него в каком-то заторможенном испуге. Лицо Китти выразило немой призыв ко мне не судить о молодежи слишком строго по первому взгляду.
– Привет! – сказал я. – Как тебе Нортэмптон? Я намекал на тамошний университет, вдохновляясь своей попыткой блеснуть памятью.
– Да ну, обычное дерьмо! Ничего особенного.
– Что изучаешь?
– Я? Социологию, политику, экономику и социологию… антропологию то есть.
– Ага! Звучит впечатляюще и, гм, масштабно! – Я силился не допустить старческого дребезжания в голосе, чего эта парочка, несомненно, от меня ждала. – Вы тоже там учитесь?
– Нет! – отрезал Кристофер на вопрос, который я адресовал Рут.
– Ах так!
– Дорогой, – вставила Китти, улыбаясь и моргая, – если хочешь успеть показать Рут до обеда наш сад, тебе следует поторопиться!
– Угу, потороплюсь!
И эти двое возобновили свой еле слышный разговор. Китти потащила меня к окну, откуда открывался вид на скользящие вниз лужайки, на залитую солнцем кирпичную изгородь с деревьями вдоль нее и дальше – на огромные деревья, кедры всяких разновидностей. Совсем вдалеке крыши домов городка довольно скорбно проглядывали над верхушками дальних деревьев. В ближайшем поле зрения повсюду валялись детали для игры в крокет.
– А Гилберт где? – бросил я небрежно.
– Знаете, на самом деле он совсем не такой, каким кажется, – сказала Китти, подтверждая истину, что не всем эгоистам свойственно отсутствие наблюдательности. – Он считает, что вести себя надо только вызывающе. Иначе его запрезирают друзья. Скорее даже белые, чем черные. Он ужасно милый, стоит узнать его поближе.
– Это приятно!
– Он, должно быть, вернулся наверх к Пенни и Эшли. Они изумительно ладят.
Я исключительно зримо представил себе Пенни, старшую дочь Роя от первого брака; скажем прямо, если бы я обладал хоть малейшим даром рисовать, я смог бы в тот миг сделать легкий набросок внешнего очертания ее грудок, которые как-то раз безуспешно попытался потискать в такси в промежутке между концертом Роя и приемом в Хэмпстеде. Насчет Эшли дело обстояло совсем иначе; то было относительно недавнее произведение Роя и Китти, его я видел мельком всего однажды и успел совершенно позабыть, какой он из себя. Что и попытался скрыть.
– Ему, э-э-э, сейчас, должно быть, года четыре?
– На днях исполнилось шесть!
Взгляд, брошенный Китти на меня, отразил сложные чувства, и трудно было понять, относится она к своему единственному отпрыску со смесью гордости и рабской признательности или же с чувством вины и страха. Тут она не без энтузиазма предложила:
– Не хотите ли осмотреть дом?
– Может, после? – рискнул я с надеждой избежать этого испытания. – Хотя… гм, внешне он просто великолепен. Должно быть, недешево вести такое хозяйство?
– Мы управляемся. Знаете, Дуглас, Рой просто кошмарно много сейчас зарабатывает. Он поистине достиг вершин. Ну, разумеется, уже многие и многие годы он пользовался уважением в музыкальном мире, но сегодня сделался фигурой государственной важности, по высшему счету. Причем не снизив своих художественных критериев.
Тут юная пара с дивана, видимо решив, что они выдержали достаточно времени, чтоб не показалось, будто ушли, едва их попросили, встала и удалилась. Китти немедленно метнула на меня пронзительно многозначительный взгляд, но, так же быстро погасив его, заметила, что неплохо бы выпить. Когда я запротестовал, умоляющим голосом заверила: чтобы выложить все, что накипело, ей просто необходимо чего-нибудь выпить, а пить одна она не может, или не должна, или не будет, или что-то в этом роде. Я заикнулся насчет пива, и Китти вышла.
Мне было приятно видеть и слышать, что у Роя все обстоит прекрасно. Он того заслуживал, особенно в «музыкальном мире», где так редко можно заработать себе даже на ежедневное пропитание. Более сомнительным представлялось то, что этот мир когда-либо питал к нему уважение, однако Роя неизменно, хоть и со скрипом, признавали добросовестным профессионалом. Ему удавалось и со средненьким оркестром добиться большего исполнительского блеска, чем иным дирижерам, превосходившим его в смысле музыкальности, и все за счет собственного обаяния, а может, и за счет определенной толики добродушной ругани во время репетиций, подпаивания активистов, а также всяких прочих хитростей. Его так и не получившая должного признания карьера в качестве скрипача-солиста оборвалась рановато, хотя не слишком давно он предпринимал достойные похвал выступления, исполнял Моцарта или Вивальди на благотворительных и тому подобных сборищах. Кроме того, Рой был, а может, и остался, как утверждали злые языки, композитором околорахманиновской ориентации, хотя, на мой взгляд, подобная локализация отнюдь не зазорна. Его собственные произведения исполнялись не часто, если не считать Nocturne, сладковатого, из ранних, опуса для скрипки, струнного оркестра и ксилофона, а также двух-трех новинок того же, если не более раннего периода. Где-то году в 1950-м Nocturne перевоплотился в популярную песню, а совсем недавно обрел новую жизнь, если не сказать тягучее бытие, преобразившись в досадно отличную от популярной – в поп-песню. И в качестве последней, должно быть, немало содействовал увеличению суммы заработка Роя до устрашающих размеров.
В пору нашего наиболее тесного знакомства Рой как раз пытался предстать композитором, причем самого серьезного толка. Но уже тогда было очевидно, что по времени он чуть-чуть запоздал с демонстрацией вершин своего вкуса и таланта. Кое-кто считал, что Вандервейн отлично бы вписался – и, как мне всегда казалось, не просто благодаря имени – в эпоху, когда композиторы в Англии имели преимущественно неанглийские фамилии: Делиус, Хольст, Ван Дирен, Мэран, Руббра. Однако Рой возродил к жизни добрую половину музыкантов следующего поколения, но опять-таки характернейшим для себя образом не смог полностью вписаться и в него по причине англизации своей фамилии, произведенной его дедом ван дер Вейном по прибытии в Англию из Роттердама столетие назад. (Иногда Рой горячо отстаивал англизацию своего имени, порой огорчался и грозился все восстановить, – все зависело только от его настроя, вовсе не от того, как воспринимали или не воспринимали его соотечественники.)
Не успел я пуститься в мысленные рассуждения насчет нынешнего уровня художественных критериев Роя, как вернулась Китти, неся мне пиво, а себе бокал, содержимое которого по виду напоминало разбавленный на глазок джин. При ближайшем рассмотрении Китти показалась мне слегка сдавшей со дня нашей последней встречи, несмотря на то что еще оставалась привлекательной в своей румяной, не в моем вкусе, упитанности. Наверное, она была просто измотана и взвинчена – взвинчена гораздо сильнее и круче, чем обычно. Поношенная линялая ковбойка и грязноватые джинсы – на той, кому к завтраку надлежало разряжаться не иначе как Марии Стюарт, – свидетельствовали о тяжелом моральном состоянии их обладательницы. А сухость истончившейся кожи в уголках глаз говорила уже о процессе необратимом.
Мы уселись рядышком на диване, освободившемся после ухода Кристофера и бессловесной особы женского пола. Подавшись ко мне, втянув голову в плечи и, как боксер в низкой защитной стойке, выставив вперед кулак со сжатым в нем стаканом и сигаретой меж пальцев, Китти начала рассказ:
– После вашего звонка я просмотрела трусы на полке. Их оказалось определенно на три пары меньше, чем в конце недели. Но что меня крайне ужасает, так это открытость, с которой все делается. Ведь он знает, что на мне стирка и все такое прочее. Должен же он понимать… Он даже как бы не прочь, чтобы я знала! Хочет, чтобы я знала. Бравирует этим. Буквально перед носом моим размахивает! Демонстрирует, до какой степени меня ненавидит! – выкрикивала она еле слышно, подтверждая в привычных для нее красках уже зародившееся у меня предположение.
– Не думаю! Он поступает так без всякой задней мысли…
– Почему же тогда не купит пару трусов и не переоденется где-нибудь? Нет, вы ответьте… ответьте! – угрожающе наседала на меня Китти. – Что ему мешает купить в магазине пару новых и надеть, скажем, в своем клубе? Ну, скажите, что?
– Китти, я не знаю! Просто ему это не приходит в голову. Его это не заботит.
– Господи, как бы мне узнать, кто она! Или нет, не надо. Особенно после той художницы-ювелирши!
– А что, у него еще и художница-ювелирша была?
– Специалистка по поясам, браслетам и всяким этим штучкам. Да вы, должно быть, слыхали. Он возил ее в Глайндборн, в Ковент-Гарден, в Олдборо,[1] повсюду. Это-то меня и спасло. У них уже все было готово, чтобы ехать в Байрейт,[2] а она только под конец узнала, что это за место.
