В этот короткий миг Лола успевала закинуть искру огня в их погасшие мозги. «Ну, теперь они уж не закрывают глаза», — пишет Лола.
На следующей остановке Лола сходила, следом за ней — мужчина. «В глазах у него вся темень города. И жадный блеск, как у оголодавшего кобеля», — пишет Лола. Она шла не оглядываясь, быстро. Свернув с улицы, Лола самой короткой дорогой приводила мужчину в кудлатый парк. «Не говоря ни слова, ложусь на траву, — пишет Лола, — а он оставляет свою сумку под самой длинной, низко нависшей веткой. Говорить незачем».
Ночь нахлестывала ветер, гоняла его туда и сюда, Лолина голова моталась туда и сюда, и Лолины бедра. Листья шелестели над ее головой так же, как когда-то давно над головой полугодовалого ребенка, шестого в семье, нежеланного, нужного разве только самой нищете. Лолины ноги были исцарапаны ветками — так же, как когда-то давным-давно. Но не ее лицо. Лицо — нет, лицо никогда.
Уже несколько месяцев Лола раз в неделю меняла стенгазету общежития, висевшую в стеклянной витрине возле входной двери. Лолины бедра покачивались за стеклом. Она сдувала дохлых мух, валявшихся в витрине, потом протирала стекло парой чулок-патент из своего чемодана. Намоченным чулком мыла, сухим вытирала. Затем она меняла газетные вырезки: скомкав предпоследнюю речь диктатора, лепила на ее место последнюю. Закончив, Лола чулки выбрасывала.
Пустив на это дело все толстые, бумажные чулки из своего чемодана, Лола стала брать чулки из чужих чемоданов. Кто-то сказал: «Чулки не твои». Лола пожала плечами: «Вы же все равно их не носите».
Отец в саду, он выкорчевывает лето. Мотыгой. Ребенок стоит возле грядки и думает: отец кое-что понимает в жизни. Вот, он упрятал свою нечистую совесть в придурочные кусточки и теперь их выкорчевывает. Недавно ребенок загадал желание: пусть придурочные кусточки убегут от мотыги и доживут до конца лета. Но нет, им не убежать, не спастись, ведь только осенью у них вырастут белые перышки. И только тогда они научатся летать.
Отцу никогда не приходилось спасаться бегством. Он с песнями пустился маршировать в чужие страны. А там, в чужих странах, он разводил в городах и селах кладбища, а потом быстро уходил из этих городов и сёл. Проигранная война, вернувшийся домой солдат-эсэсовец, в шкафу — свежевыглаженная летняя рубашка, и в волосах у отца все еще не видно седины.
Отец просыпался рано, потом ложился полежать на траве. Лежал-полеживал и смотрел на рыжие облака, что приносили с собой день. Но утра были еще холодны, как ночи, и рыжие облака разрывали небо на куски. Вверху, на небе, просыпался день, внизу, на траве, в мыслях отца, просыпалось одиночество. Это от одиночества он так быстро нашел себе теплое тело женщины и приткнулся к нему. Чтобы погреться. Отец разводил кладбища, а с женщиной завел себе ребенка.
Кладбища у отца в глотке, там, где гортань. Снаружи не видно, гортань внутри, между подбородком и воротом рубашки. Гортань твердая и закрыта на засовчик. Поэтому кладбища никогда не вылезут наружу и не сорвутся с языка. А глотка у отца — чтобы пить водку, которую гонят из черных-пречерных слив, и чтобы петь песни — пьяные и смурные песни о фюрере.
На грядке у мотыги есть тень, она не корчует сорняки, а затаилась и смотрит на дорожку в саду. А там ребенок набивает себе карманы зелеными сливами.
Отец стоит на грядке среди придурочных кусточков и говорит: «Зеленые сливы нельзя есть. У зрелых косточка твердая как камень, а у зеленых еще мягкая. Раскусишь ее — и конец. И никто тебя не спасет — помрешь. Внутренний жар спалит сердце дотла».
Глаза у отца совсем мутные, ребенок понимает, что отец любит то, о чем говорит, любит, как пьяница водку, и не знает удержу в своей любви. И что он, разводивший на земле кладбища, желает своему ребенку смерти.
И потому чуть погодя ребенок съедает все сливы, которыми набиты его карманы. И каждый день, когда отец не видит, ребенок набивает себе живот зелеными сливами, объедая по полдерева зараз. Ребенок ест и думает: это чтоб умереть.
Но отец не видит, и умирать ребенку не нужно.
Придурочные кусточки — это молочай. Отец кое-что понимает в жизни. Всякий, кто толкует о смерти, знает толк в жизни; вот и он тоже.
Иногда я видела Лолу в душевой, это бывало после обеда, когда для утреннего мытья час уже поздний, а для вечернего — слишком ранний. Вдоль спины у Лолы тянулся свежий шрам, тонкий, как веревка, а на заду был шрам круглый. Веревка и кружок — маятник.
Лола быстро повернулась, и я увидела маятник в зеркале. Должно быть, качнулся он, потому что Лола испугалась, когда я вошла в душевую.
Я подумала: Лола стерла кожу на спине, но Лола не знает любви. Она знает лишь неуклюжую возню и ерзанье на земле в парке. И хищный огонек в голодных глазах мужчин, которые целый день не слышали ничего, кроме шума сыплющегося из толстой трубы стирального порошка или предсмертного хрипа скотины. Впиваясь в Лолу, их глаза горели, потому что целый день были потухшими.
Все девушки, жившие в комнатах-коробчонках на одном этаже, пользовались холодильником в комнатке-буфетной. Хранили там домашнюю брынзу и колбасу, яйца и горчицу.
Открыв морозилку, я видела в дальнем углу язык или телячью почку. От холода язык одеревенел, а на лопнувшей почке темнела коричневая трещина. Через три дня дальний угол морозилки обычно пустел.
Я видела нищую сторонку на Лолином лице. Съедала ли она эти языки и почки или выбрасывала, не было видно. Ни на ее скулах, ни возле губ, ни в самой середке, в глазах.
И в столовке, и в спортзале, глядя на Лолу, я не могла понять, съедала ли она мелочишку забитой скотины или выбрасывала. А я хотела это знать. Я сгорала от любопытства, потому что мне хотелось как-нибудь побольней задеть Лолу. Я все глаза себе проглядела. Но сколько ни смотрела на Лолу, подолгу или мимоходом, я всегда видела на ее лице только прозябающую в нищете сторонку. Я застигла Лолу врасплох лишь однажды. Она жарила яичницу на горячем утюге. Зажарив, соскребла ножом что там получилось и съела. Она и мне дала попробовать, на кончике ножа. «Вкусно, — сказала Лола, — не плавает в жире, как на сковородке». Доев, Лола поставила утюг на пол в углу.
Кто-то потребовал: «Почисти утюг, раз ты с него ела». Лола пожала плечами: «Все равно им теперь нельзя гладить».
Моя слепота не давала мне покоя. В столовке я часто занимала очередь за Лолой, потом ела с ней за одним столом; я смотрела на Лолу и думала: должно быть, слепота у меня оттого, что нам дают только ложки. Ни вилок, ни ножей. Оттого, что мы ложками расковыриваем мясо на тарелке или рвем его зубами. Эта слепота у меня оттого, что нам нельзя резать мясо ножом и брать вилкой, думала я, оттого, что мы едим, как зверье.
«В столовке все едят жадно, — пишет Лола в своей тетрадке. — Прожорливое, чавкающее стадо. Каждый сам по себе — упрямый баран. А все вместе — свора оголодавших собак».
В спортзале, думала я, у меня слепота оттого, что Лола не умеет прыгать через козла: она сгибает руки, а надо упереться в козла прямыми руками; она подтягивает ноги к животу, а надо растопырить, раскрыть, как ножницы. Лола плюхалась на козла и на заду сползала вниз. Хоть бы раз перелетела. Она ничком валилась на мат, не стараясь удержаться на ногах. Лежала и ждала, пока физрук не начинал орать.
Лола знала, что физрук ее поднимет, облапив за плечи, за бока или за бедра. Знала, что он поорет и остынет и тогда схватит ее за что подвернется. И Лола не вставала сама, а тяжело повисала на руках у физрука — чтобы облапил покрепче.
Девушки уже не прыгали через козла, никто не перелетал через него, потому что физрук отпаивал Лолу холодной водой. Шел в раздевалку, возвращался со стаканом воды, подносил его ко рту Лолы. Лола знала: чем медленнее она пьет, тем дольше его рука лежит у нее на затылке.
После физкультуры девушки одевались перед узкими шкафчиками в раздевалке. Кто-то сказал: «Ты взяла мою блузку». Лола ответила: «Не съем я твою блузку, только разок надену, у меня сегодня кое-что намечается».
Каждый день кто-то в комнате-коробчонке говорил: «Эти платья — слышишь ты? — эти платья не твои». Но Лола все-таки надевала чужое платье и шла в город. Один день сменял другой, одно платье — другое. Возвращались они в шкаф мятыми, влажными от пота или от дождя и снега. Лола вешала их всё туда же, в плотно набитый стенной шкаф.
В шкафу водились блохи, потому что и в кроватях они водились. И в чемоданах с чулками-патент, и в длинном коридоре. В буфетной, в душевой и в столовке тоже водились блохи. И в трамваях, магазинах и в кинотеатре.
«Все молятся, а сами почесываются», — пишет Лола в своей тетрадке. Каждое воскресенье с утра она ходила в церковь. «Поп тоже чешется. Отче наш, иже еси на небесех, — пишет Лола, — город кишит блохами».
В комнате-коробчонке был вечер, еще не поздний. Громкоговоритель распевал свои пролетарские песни, внизу, на улице, еще стучали башмаки, в кудлатом парке еще раздавались чьи-то голоса и листва была серой, не черной.
