Только какие же в Вене митьки? Даже не так, что их тут нет ни в каком виде, хотя бы в виде осведомленности о данном социогуманитарном факте, – их тут не было уже и для меня: кто такие и зачем? Притом что по меньшей мере троих главных я знал и, мало того, прямо способствовал их публичному расцвету, первым опубликовав исходный манифест, тот самый, где сказано, что они не хотят победить никого. А теперь: кто такие? Название еще болталось в уме, но как полый звук, без ничего внутри. И, значит, я сам был тут уже несколько измененным. Конечно, первое лицо, производящее изложение, никогда не совпадает с автором, пусть и использует некоторые его ресурсы. Словом, есть у пьяниц своя планета, и тут ей, значит, небольшой памятник. Вообще, может, в руках героя и не волынка, а просто дудка, которая вполне бы подошла Диззи Гиллеспи (этот, в отличие от митьков, тут существовал), и – отдельно, в розницу – мех с вином? Не понять, очень уж все условно.
Далее, откуда эта музыка для музыкальной шкатулки, когда тут индастриал или хеви-метал как минимум? «Rock ist weg, Stock ist weg, Augustin liegt im Dreck» – какие тут нежности, это же почти раскаты грома.
То же касается словосочетания «милый Августин». Этот момент уже заинтересовал многих. В той же английской Википедии авторы оговаривают перевод особо: «The phrase “O (or, alternatively, Ach) du lieber Augustin” does literally mean “(Oh you) dear Augustin”, but should probably be best translated as “Oh (you) poor Augustin!”, since it most likely refers to the author himself. “Ach, du liebe(r)…” used to be a very common phrase of commiseration in German. (Note the approximately equivalent phrase “Oh dear (me)!” in English which also conveys an element of – more or less disagreeable – surprise, nothing to do with the adjective: “dear”.) To preserve the rhythm of the song, perhaps “Oh you poor old Augustin” could be used». Вывод: ничего общего с прилагательным «милый». На русский было бы правильнее перевести «эх, бедняга Августин», если не «мудило».
Были также и нетривиальные коннотации, связанные с Россией: про куранты Спасской башни. В 1763 году в здании Грановитой палаты были обнаружены «большие английские курантовые часы». С 1767-го выписанный по этому поводу из Германии мастер Фатц (Фац) три года устанавливал их на Спасской башне. Установил. И в 1770-м куранты заиграли именно «Ах, мой милый Августин», и некоторое время эта музыка звучала над Кремлем. Черт знает, может, из-за Августина в Кремлевской стене и стали потом хоронить большевиков и дальнейших героев. Чума – ров – Августин – длинь-длинь – куранты – ров – захоронения. Перенесение исходного смысла, налипшего на песенку и, как вирус, вызывающего при употреблении песенки события, соответствующие исходному смыслу. Тем более что вот еще одна связь, уже совсем конкретная: «Августина» на Спасской башне стали играть в 1770 году, и в этом же году в Москве тоже началась эпидемия чумы.
Все на свете – ах, оставалось лишь вздохнуть – было липким от каких-то бесконечных связей, от их переплетения: к середине, даже уже в конце середины жизни они начинали душить, свалявшись в войлок. Надо полагать, вот так жизнь и приступила к началу своего окончания. Однако ж все это происходит ровно в тот момент, когда – по личному ощущению – возникает какой-то очередной ноль, который сотрет все. И теперь это куда сильнее, чем в конце 1980-х, когда это тоже происходило. Но тогда это касалось отдельной страны, а теперь всё явно мощнее. Вот для этой темы Вена как раз подходит, имея в виду ее запустение за прошедшие сто лет. 1980 миллионов в конце XIX века, шестой город мира, а теперь что? 1,68 миллиона человек в середине 2008-го. И много ли она упоминается в обычных европейских новостях? А Августин, да, стоит, хотя этот угол вполне обошелся бы и без него. Глупый памятник. Будто какому-то крестьянину или оптовому торговцу кожами Бадлу, а не венскому артисту-пропойце. Да, в то время район был вполне сельским, в какой одежке ему еще было ходить на свои уличные концерты возле Штефандома? Стоит тут теперь и связывает собой империи, времена и личные обстоятельства.
И вот все это – едва я приехал, вселился и вышел покурить на площади. А теперь уже докурил и вижу, что за год моего отсутствия на этом углу произошли некоторые изменения. Например, на дверях офиса были феминистские и соц-демократические плакаты, а теперь их нет.
Один тогда изображал большегрудую девицу, старательно тянущуюся к красной пятиконечной звезде на синем фоне. Звезда была подвешена так высоко, что у девицы футболка вылезла наверх, оголив живот, ну и спину: потому что она была вполоборота. Подпись: «Zukunft ist Sozialismus». Пятиконечная звезда была того формата, который употреблялся в Советской армии, – не сухая общегосударственная звездочка, а в теле, что ли. Крепенькая. Впрочем, без серпа и молота; на всем плакате обошлось без серпов с молотами, хотя и социализм, и будущее. Но этот плакат был в окне офиса, а в дверях был другой – лысая девушка отшвыривала в сторону предметы быта: метлу, кастрюлю и, почему-то, настольную лампу. Слоган: «Общество волнуется: супа не будет». Девица сплошь белая, контурная, фон – черно-багровый. Внизу – маркер феминисток, нолик с крестиком.
Видимо, съехали. Вряд ли к этому подтолкнули внешние обстоятельства – район был не так чтобы заброшен, но естественно-венский, много старого. Доходные дома конца XIX – начала XX века без особых изысков, зелени почти нет. Поскольку тут считают всё, то сосчитали и зелень: в справочнике по району можно узнать, что зеленые насаждения в 7-м округе занимают всего 4 %, что крайне скудно для Вены – в эти 4 % входил сквер возле памятника-фонтана, а также, наверное, трава вокруг Народного театра. И газон в Музейном квартале.
В первых этажах тут много пустых лавок, пыльные витрины – уже невесть сколько лет заколоченный магазин с красивой рельефной надписью серым по бордовому «Altes und Neues». И других пустот много. Так что вряд ли социалистам аренду подняли так, что они съехали из-за нее. Еще тут рядом кафе «Кандинский» – в проходном дворе между Нойштифтгассе и Lerchenfelder Straße. Работает ли еще? На Нойштифтгассе у них на стене дома, чуть попятившегося от красной линии улицы, реклама, но ее видно, если идти в центр, – сейчас я ее заметить и не мог. Возле рекламы проходной двор на Lerchenfelder, кафе внутри, столики уже и во дворе, сопровождаемые надписью «BITTE PSSST!» белым по зеленому – чтобы громко, что ли, не разговаривали. Вряд ли закрылись, чтó тут с Кандинским станется.
Еще перемены: на углу сквера и Келлермангассе, по мою сторону, раньше было граффити – мужское и женское лица, вписанные – лицом к лицу – друг в друга поцелуем. Граффити сохранилось, причем к нему теперь добавился еще один элемент: стилизованная морда типа из трех четвертей круга с глазом, расположенным так, как если бы недостающая четверть была ртом. Распространенная фишка. Из этого рта в сторону взаимно склеенной пары излучались три сердечка. Граффити с двумя лицами за год не выцвело и не поблекло, так и осталось зеленым, а новый рисунок был серым. Да, еще этот белый и голубой странно выложенный кафель: явно не без смысла, на темно-сером доме.
Возможно, этот начавшийся икспириенс связан с тем, что люди стали вести себя как-то не так, как могли бы. Не хуже, чем следовало, но только можно было бы реагировать и спокойней. Не кто-то отдельный, а в среднем по обществу. Очевидно, были возможны более спокойные действия, вообще – их личные возможности допускали и более самостоятельные форматы жизни. То есть меня в этой диспозиции можно тогда расценить как попавшего в некую дырку, в которой обходишься без внутренних возмущений, а эмоции, которые снаружи, меня там не найдут.
А когда тебя не касается соборное возбуждение, то все спокойней и логичней. Дело дошло даже до того, что стало возможным слушать старые глупые песенки, разглядывать без отвращения что угодно и даже немного читать то, что все эти люди наковыряли раньше, – без малейших чувств, просто выясняя, что они там имели все в виду. Личный драйв не исчез, он перестал быть горизонтальным, ушел в плоскость, расположенную чуть иначе. Она с общественными процессами пересекалась не по физиологической кривой, поэтому драйв стал спокойным. Конечно, это была незнакомая его фаза. В чем-то она и не очень приятна, потому что производит выключенность из общественной действительности. Просто какое-то материализовавшееся отсутствие. Как теперь с этим жить, если в этой точке все чувственные – социально-чувственные – процессы замерли навсегда? Но это не беда, потому что ощущение было приятным. Как из жары в нормальную погоду. Все как-то расслабляется, но делается бодрее.
Да, этот феномен – если чувственно до наглядности – можно свести к попаданию чего-то в свою дырочку. Или колёса шестеренок совпали, подошли наконец по размеру с тем, чтó они крутят: обе стороны фактически слиплись, и их, шестеренок, зубцы перестали ощущаться. Полностью теряешь свои внешние формы – а как не потерять, когда они уже влипли в окружение – открывая типа дорогу к дальнейшей – не сказать, что непременно более важной, но уж точно спокойной деятельности. Вот совпали, все вокруг стало понятным, а самого тебя и нет почти. Это очень приятно всем чувствам.
