Значит, вы заметили, что он как-то необычно себя вел перед тем, как установил камеры?
Не то чтобы необычно, он просто как будто перестал быть собой.
Был ли некий решающий момент, когда вы заметили в нем перемену?
Конкретный момент указать сложно. Как и все, что происходит, — можно отследить корни в глубоком прошлом, а можно оценить одним взглядом.
Значит, он был несчастлив.
Некоторое время, возможно — несколько лет. Не могу сказать, когда точно, но я заметила в нем перемену. Он стал более зажатым, более капризным. Но моя беременность, наверное, послужила катализатором всему, что последовало. Это стало неожиданностью для всех нас. Мы думали, что это для нас уже пройденный этап. Я очень радовалась. Но Алекс… по нему всегда сложно было сказать. Ему было приятна, но, полагаю, он предвкушал для себя тяжкое бремя. Ну, вы знаете, каково это с маленькими детьми.
Знаю. Но у меня не слишком хорошо получается. Вам нравятся Симпсоны?
Всем нравятся.
Один из моих любимых моментов — когда Барт прибегает к Гомеру и говорит: «Папа, случилось страшное». Гомер бледнеет и говорит: «Твоя мать забеременела?»
[Смеется.] У Алекса, я думаю, была та же реакция. Я знала, что со временем он полюбит ребенка. Но тогда у нас была непростая финансовая ситуация. Я приняла решение уйти из «Джекдоу». Я не хотела, чтобы первые годы жизни моего нового ребенка прошли без меня, как произошло с Викторией и Гаем, что было вынужденным, но все же моим решением. Алекс согласился, но его стал беспокоить груз, который ложился на его плечи. Я, наверное, не слишком старалась ему помочь. Я просто советовала ему разобраться в себе, навести порядок и двигаться дальше. Все мои мысли были о ребенке. Не очень красиво по отношению к Алексу, но что поделаешь. В любом случае, утверждать, что Алекс как-то сразу переменился, было бы чрезмерным упрощением. Он остался прежним — только стал удаляться. Как будто он постепенно куда-то отплывал от нас. Я думаю, ему казалось, что он перестает нас понимать. Дети взрослеют. Жена снова становится кормящей матерью. А сам он превращается вообще непонятно во что.
Во что?
Я могу только предположить, что он стал чувствовать себя неудачником. Это приводило его в ужас.
Сколько ему было лет, когда вы впервые это заметили?
Ему, наверное, было ближе к пятидесяти. Один из «переходных» возрастов.
Кому вы рассказываете!
Вам уж точно далеко до пятидесяти.
Вот за что я люблю пиарщиков.
Нет, правда. Вы не выглядите на пятьдесят. Алекс тоже не выглядел, но он так себя чувствовал. Он был очень красивый мужчина, и, наверное, годы давали о себе знать — шпоры на ногах, отвисший живот, второй подбородок. Стандартный набор для мужчины среднего возраста. Не то чтобы он страдал нарциссизмом, но его внешность была для него источником уверенности. Полагаю, он чувствовал, что его увядание — это какой-то символ.
Конца молодости?
На самом деле, подозреваю, с молодостью он спокойно распрощался задолго до этого. Конец… романтических отношений, может быть. Не в смысле секса. Это не было связано с нашей семейной жизнью. Речь о… жизненной романтике, вот, наверное, о чем он горевал. Об идеалах. О неких потенциальных возможностях — да, возможностях. Жизнь шла… или проходила, а Алекс чувствовал себя все более беспомощным перед лицом… чего? Обстоятельств. Обстоятельства делаются такими непреодолимыми, когда становишься старше. Они так ограничивают. Так принижают. Наверное, потому он и связался с Шерри Томас. Возможно, поэтому он и стал за нами следить. Чтобы ударить по этой… слепой неотвратимости. В чем-то его можно понять. Я сама испытывала нечто подобное. Надо полагать, это нечто общечеловеческое.
Он вообще был верным мужем?
Такт — не самая сильная ваша сторона, верно? Даже после всего, что я пережила?
Простите, если я проявил бестактность. Вы просили меня постараться выявить правду. Этим я и пытаюсь заняться.
Я знаю. Просто это причиняет мне боль. Все это очень болезненно.
Хотите, поговорим на другую тему?
Нет. Нет, все в порядке. Был ли он верен мне? Ну, была, конечно, история с этой женщиной из больницы, но в остальном — да. Всегда. Я в этом уверена.
Женщина из больницы — это Памела Джил? Памела. Его секретарь.
Да.
Вы поверили ему, когда он сказал, что у него ничего с ней не было?
Поверила. Я уже отмечала, что он был человеком высоких моральных принципов. Это звучит странно, с учетом всего, что он натворил, но это так. Потом это его христианство. Он был католиком — не истовым, а либеральным, без публичности, без соблюдения ритуалов. Его вера — или, скорее, то, что от нее осталось, — имела для него большое значение, хотя он никогда не навязывал ее окружающим, да и со мной говорил об этом очень редко. Такой он был скромный. Весь в себе. Поэтому, когда он сказал мне, что поцеловал ее на той вечеринке…
Вечеринке?
В честь двадцатилетия «Гринсайда» — клиники, которую он открыл со своим братом, Тоби. Это было в марте прошлого года.
Вы там были?
Я не смогла пойти. Полли все время просыпалась и требовала молока. От бутылочки отказывалась. Так или иначе, я поверила ему, когда он сказал, что дальше поцелуя дело не пошло. Я так же поверила ему, когда он сказал, что после этого… как мы это назовем? Легкий флирт? В общем, потом она стала ревнива и слезлива, и все это на работе. Ему пришлось уволить ее.
Значит, после того, как он уволил Памелу Джил, она…
Она стала ему угрожать. Что привело к обострению ситуации в целом.
А когда Алексу стукнуло пятьдесят?
Годом раньше, сразу после того, как я поняла, что беременна.
Значит, тогда-то вам стало ясно, что с ним не все в порядке.
Я же говорила: подозреваю, что все это начало разворачиваться задолго до того — если мы все еще ищем «начало». Не то чтобы какие-то симптомы были очевидны. Ничего такого заметного или драматичного. У нас были свои семейные проблемы. Как и у всех. Гай и Виктория входили в сложный возраст — тринадцать и четырнадцать соответственно, — когда ситуация достигла точки кипения. Ну а с рождением Полли…
Ей сейчас сколько — полтора года?
Год и семь с половиной. Ее рождение прибавило стресса. Полли была непростым младенцем, и первые полгода она поднимала нас по три-четыре раза за ночь. Мы оба устали. Алекс находился под все возрастающим давлением на работе.
Что это было за давление?
Наверное, «давление» — не то слово. Однако он, безусловно, испытывал некоторое разочарование. Он не слишком распространялся на этот счет, но я чувствовала. Я думаю, в карьере каждого терапевта есть определенная стадия, когда он понимает, что ему не к чему больше стремиться. Те же жалобы, те же диагнозы, день за днем. Алекс был человек умный. Любознательный, пытливый. Потом было некое… как бы сказать… Наверное, «отвращение» — слишком сильное слово. Многие пациенты докучали ему. Ведь «Гринсайд» — это клиника в бедном районе, и он видел множество отчаявшихся людей. Именно потому он и открыл ее — чтобы помочь этим людям. Но с годами все меньше чувствовал в себе способность помочь им чем-то большим, чем шаблонные рецепты и направления. Его возмущало, что люди видят в нем скорее автослесаря, чем целителя. Потом, его утомлял нескончаемый поток тунеядцев, которым нужен только больничный. Они не слушали его советов и совершенно наплевательски относились к своему здоровью. Это было так: «Я болею, поправьте-ка меня». Они воспринимали себя скорее как клиенты, нежели пациенты. Даже на простую вежливость с ними рассчитывать не приходилось, не говоря уж о благодарности.
Он ждал благодарности?
Он, конечно же, стал бы это отрицать, но я думаю, что ждал.
И его мучило, что благодарности не видно?
Алекса много что мучило. В нем всегда было что-то от мученика. Ведь страдания имеют некую эмоциональную ценность, верно?
Я полагаю, они дают ощущение непререкаемой правоты.
Может быть, я к нему несправедлива. Он был очень милым. Я думаю, он предполагал в себе достаточно благородства, чтобы работать терапевтом просто так, не ожидая благодарности, но я также думаю, что он представлял себе, будто, «делая добро», будет получать более ощутимую отдачу, нежели оказалось, — особенно принимая во внимание доход, от которого он вынужден был отказаться, чтобы оставаться в системе государственного здравоохранения. Он надеялся на отдачу в виде благодарности или доброго отношения. Да. Но не получил ни того ни другого. На самом деле он, наверное, даже раздражал пациентов своим профессиональным знанием и достоинством. Они не любили его, потому что нуждались в нем. Так или иначе, некоторые из идеалов, которым он следовал вначале, подверглись эрозии времени. Кроме того, был еще вопрос его статуса. Я думаю, это тоже его беспокоило.
В каком отношении?
Это связано с тем, о чем я уже говорила. Люди, с которыми он учился, зарабатывали в три-четыре раза больше, чем он. Мы не могли позволить себе отдать детей в частную школу. Дом обветшал. Все стоило огромных усилий.
