Я поняла, что являюсь у них подозреваемой. Меня почему-то спрашивали не планировала ли я разводиться с Митяем? И еще про про зарплату, комнату в коммуналке, копейку и Галку-буфетчицу. Кто-то у меня за спиной одним пальцем выстукивал мои ответы на допотопной машинке. В голове крутились какие-то киношные фразы про адвокатов: „Я отказываюсь отвечать…“ Но если бы я выдала подобную фразу, думаю, мусор бы просто подавился от удивления.
— Знаешь что, клава моя, — сказал опер и почему-то напомнил мне моего дядьку Михал Алексеича, надсмотрщика СИЗО. — Твои соседи сказали, что ты неоднократно квасила с Митяем в отсутствие Петро. А один раз вытолкала в общий коридор без порток. А потом и сама выскочила в исподнем. Ну, давай, колись, курва подлая! Подослала Митяя, растак тебя?
Я молчала. Наверное, они решили, что мне нечего сказать. Мне и в самом деле было нечего сказать. Чтобы объяснить им, что их предположение — полный бред, нужно было достать фотку Петро и рассказать им историю нашего знакомства. Во время которого он одной левой уложил пятерых аккурат напротив нашего овощного (я тогда там продавщицей была, а он грузчиком). Какое-то быдло из другого района (никто из наших их и не знал вовсе) пытались стибрить со склада у бабы Пани ящик пива. Бедной бабке под дых двинули, ящик схватили — а тут Петро нарисовался. И по быстрому так раскидал мерзавцев по углам, бабе Пане водочки налил для обретения чувств, а сам только пот со лба утер да папироску закурил. Тут я его и полюбила. И уже тем же вечером отдалась ему — там же, на складе. Если бы тупые мусора видели, как это у нас было, какими глупыми и нелепыми показались бы им подозрения по поводу меня и Митяя.
Но я молчала.
Мне дали воды из-под крана.
Я приехала в районную больничку, где лежал Петро. Меня не хотели пускать, но я сунула 50 рублей медсестре. Она выдал мне грязный белый халат и проводила до палаты. В мужском отделении травмы воняло мочой и щами. В большой душной комнате стояло штук десять коек. На всех — ободранные мужики. У кого нога к перекладине подвешена, у кого башка в гипсе. Я не сразу узнала Петро. Осунувшийся, с заплывшими глазами и перебинтованной головой он лежал у окна. На тумбочке возле кровати стояла початая пачка „Доширака“. Рядом на табурете сидела его мать.
— Сука, — опустив глаза, прошептала она.
Свекровь всегда меня не любила.
— Хули приперлась? — спросил Петро странным, будто не своим голосом. И закашлялся.
— Нечего тут больше тебе ловить, — добавила яду свекровь. — Импотенция у него. Пожизненная-я-я… — и свекровь завыла, словно оплакивая кончину не члена, но сына.
Я повернулась и вышла вон. На выходе дала еще десятку медсестре и спросила: правда ли это? Сестра разразилась тирадой из мата и медицинских терминов, из которой следовало — а неча пенисом махать направо и налево. И вообще хорошо — одним козлом меньше станет.
Стемнело, а потом стало светать. В окне комнаты все четче прорисовывалась наша районная свалка. Бомж Никитка уже начал утреннюю смену по сбору стеклотары. Бомжиха Катька рылась в предрассветной дымке и туманных очертаниях помойки. На моем подоконнике пустая бутылка „Московского“ коньяка. Вчера Галка поднесла, что это с ней? Сама-то всего рюмашку хлопнула и к себе ушла. В пепельнице воняли окурки, тараканы ошалели и лезли изо всех щелей. В утреннем свете они казались особо отвратительными. А мне казалось, что все это происходит не со мной.
Чтобы скрыть красные с перепою глаза, я надела черные очки. И черное платье — китайский крепдешин. И снова поехала в больничку. Еще не было семи утра. У дверей храпел на стуле сторож, на этаже кемарила, уронив голову на стол, дежурная медсестра. Я беспрепятственно прошла в палату Петро. Там тоже все спали. Бодрствовал только дедок с подвешенной к перекладине над кроватью ногой. Он стрельнул у меня сигаретку. Я протянула ему мятую пачку „Пегаса“ и подумала: „Интересно, а как он собирается курить? Прямо в койке?“ Но дедок закряхтел и спрятал папироску под подушку. И отвернулся к стене.
Я подошла к спящему Петро. Всунула руку под одеяло, нащупала член. Я гладила и ласкала его. И даже говорила ему что-то. Когда-то Петро очень любил, когда воскресным утром я так будила его. Если воскресенье начиналось с хорошего секса, Петро мог быть трезвым почти до самого вечера. В такие дни он бывал необычайно галантен: мы с ним и нашей дочкой Машкой шли в парк, ели там с лотка шашлыки и пили пиво на лавочке. Но теперь его член не подавал признаков жизни. Я наклонилась и поцеловала его. И привычный запах Петро перемешался с мерзким запахом больнички. Этот запах своего горя я не забуду никогда. Его пенис так и не ответил на мои ласки.
Я поняла, что Петро для меня больше не существует.
Я плакала и прощалась с ним.
Дедок, который все же подглядывал, потом сказал, что я ласкала его так, что казалось — он должен ожить.
Но он остался лежать.
А я поехала домой.
Потом я размышляла, как жить дальше. Из овощного ларька, где я трудилась до последнего времени, меня уволили. Просто так. Гоги, хозяин, сказал: „Вах, бабла нет продавщицу держать — сам торговать буду“. Да и в пень его. Денег у меня немного оставалось — на карте. У нас с Петро такая традиция — все нычки мы в старый учебник географии складываем — прямиком на карту СССР, там вкладыш такой глянцевый. Это чтобы не ошибиться, когда деньги на ощупь ищешь или со страшного похмела. Очень удобно.
Подумала — к мамашке, может, смотаться под Рязань? Тем более, у нее сейчас Машка моя на каникулах гостит. Но потом представила — поезд, вонь, жара… А потом маманькины предъявы, Машкины капризы и пахота в огороде… Нет, подумала я, и позвонила Вичке.
Вичкин муж стал импотентом три года назад — прямо на ее глазах. Вот так бывает: влез на нее — и не смог! И не смог уже больше никогда. На почве острого алкогольного отравления и запущенного простатита. Вичка плакала, бегала по врачам, но все безрезультатно. Федор стал пить еще хуже, а, нажравшись, частенько отхаживал Вичку по чему придется. В конце концов, она не выдержала и ушла от него. Она плюнула даже на то, что была прописана в их двушке в хрущобе и могла бы ее разменять. Уехав из нашего района, Вичка почти выпала из нашей тусовки. Мы с ней, конечно, созванивались, но редко. Вичка жила у сестры. Вернее, сестра с мужем укатили на заработки на Север, и в их квартире Вичка обреталась одна. Некоторое время. Пока не обрела новое счастье в лице лысоватого очкарика Алексея Ивановича. Вот к Вичке в гости я и намылилась.
Она открыла мне дверь в трикотажном халатике с Микки-Маусом на спине. В квартире чисто — аж противно! С кухни тянет съестным. Вичка усадила меня в кресло, обняла. Мне можно было ничего не говорить. Она все могла рассказать сама.
Перед нами стояло по коктейлю — „Сидор“ Очаковский, яблочный вкус. Наши мужики не уважали Сидора, но когда случались дамские посиделки, мы всегда ограничивались коктейлями. Вичка вспоминала:
— Конечно, без мужика плохо. Но сначала меня по-родственному трахал брат Федора — Толян. И денег заодно подкидывал. А потом жена его взбесилась, да и Алексей Иваныч подвернулся. Тогда Толян на меня вообще окрысился, сказал: „Перебивайся как можешь, дрянь. Ладно бы еще правильного парня нашла, работящего, а то интеллигента какого-то вшивого…“.
Вичкина жизнь изменилась. Она устроилась на работу — уборщицей в НИИ, где трудился ее интеллигент. Потом по совету своего Алексея Иваныча закончила какие-то курсы и стала там же помощником бухгалтера. В общем, для нашей тусовки она оказалась полностью чужой. В ее жизни не стало ночных гулянок, вечеров на танцверанде и коллективных выездов к Пинычу (соседу) на дачу под Барвиху с последующим мордобоем. А ведь у Пиныча там красотища, каких мало: шесть соток, хозблок и грядки, на которых очень удобно заниматься любовью или спать после хорошей дружеской попойки. Да, для Вички все это было в прошлом…
Я задала тот вопрос, ради которого приехала.
— Ты до сих пор помнишь его?
И тут Вичка произнесла ужасное признание.
— Конечно. А как его забыть? Знаешь, когда Алексея Иваныча нет дома, Федька заходит. Похмельный такой, облезший. Трясется весь. Ну, я, бывает, из жалости борща ему налью. Иногда деньжат на бутылку перехватит. Вот последний раз я ему не дала — зарплаты у нас с Алексеем Иванычем тоже не царские, чтобы Федьке на пропой души отстегивать… Но жалко же паршивца! Вот последний раз все пустые бутылки ему собрала — нехай сдаст, похмелится чуток.
Я смотрела на Микки-Мауса у нее на спине, на скучную опрятность квартиры и клялась себе, что у меня все будет не так. Я не буду жить прошлым и кормить борщом никчемного Петро. А если он все же придет, я плюну ему в борщ и назло выкину в мусоропровод все пустые бутылки. Может, и не выкину, конечно, но уж точно сама сдам их в прием стеклотары. А деньги положу на карту, доступ к которой закрою для Петро навсегда. И я обязательно буду снова счастлива.
