Даже не знаю, какое влияние оказал на меня тот период. Вопреки распространенному мнению о том, что дети, которым приходится часто переходить из школы в школу, становятся от этого только сильнее, я не могу с уверенностью сказать, что это действительно так. Я лично не стала ни сильнее, ни сообразительнее. Разве что мечтала поскорее обрести самостоятельность и начать жить свободной жизнью.
Мой отец всегда придавал огромное значение семейному единству и свято верил, что в семьях, где родители живут порознь[7], непременно вырастают испорченные дети. Поэтому, когда весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года он решился оставить меня, его старшую дочь, одну в Сэндае, это произошло исключительно благодаря моей тетке.
Овдовев в молодом возрасте, тетка жила в одном из кварталов Сэндая, зарабатывая на жизнь преподаванием фортепиано. Было ей тогда, наверное, лет пятьдесят. Она принадлежала к той породе людей, которые привыкли постоянно носить традиционную одежду, поэтому выгуливала ли она собаку, или занималась уборкой — ее нельзя было представить без кимоно, которое всегда сидело на ней, как на модели с курсов по правильному ношению японского платья. Когда я время от времени приходила к ней в гости, она неизменно замечала, что мой наряд выглядит чересчур вызывающе, что перманент мне делать не следует, хоть я уже и учусь в старшей школе, а в довершение всего отправляла меня в сад полоть траву.
В то время я даже представить себе не могла всю глубину одиночества моей тетки, которая, словно монашка, вела правильную, целомудренную жизнь, будучи при этом совершенно одна, поскольку детей с покойным мужем они так и не завели. Поэтому, когда тетка сказала мне: «Кёко-тян, а не хотела бы ты пожить у меня? В этом случае ты могла бы доучиться в своей нынешней школе до конца», — я в ответ только промолчала. Как бы мне ни хотелось остаться в Сэндае, я и помыслить не могла, что буду жить вместе с теткой. Если она опять начнет выражать недовольство моей одеждой и прической, а по выходным заставлять меня пропалывать траву, то уж лучше я буду ночевать в школе.
Но для моего отца эта сэндайская тетка, его старшая сестра, была одним из самых больших авторитетов. Когда она, придя к нам в дом, полушутя-полусерьезно заявила вдруг: «А что если я возьму Кёко к себе жить?» — отец на удивление легко загорелся этой идеей:
— И верно, сестра, детей у тебя нет, так что, может, это было бы и неплохо.
А моя мать добавила:
— До выпуска остался всего год. Думаю, что Кёко будет только рада. Ведь правда? Так же, Кёко?
— А я уж постараюсь быть с ней построже, — нарочито низким голосом произнесла тетка, бросая на меня сердитые взгляды. — Баловать, как мама с папой, точно не буду.
— Ну если мы ее оставим, тебе придется держать ее в ежовых рукавицах, — очень серьезно сказал отец. — Сейчас такое время: чуть только недоглядишь, как эти дети обязательно чего-нибудь учудят.
Взрослые наперебой начали обсуждать, какими ужасными стали нынче старшеклассники. Под влиянием студенческих протестов едва ли не все префектуральные старшие школы Сэндая были охвачены атмосферой надвигающейся бури. Отец сказал, что всех этих молодчиков, которые, напялив мотоциклетные шлемы, выходят на демонстрации и швыряют камни в полицейских, надо бы схватить и расстрелять, пусть даже многие из них еще совсем дети. А тетка, нахмурив брови, рассказала, что она собственными глазами видела, как какие-то длинноволосые старшеклассники в кафе курили сигареты и при этом читали коммунистическую литературу.
— Аты, Кёко, случаем не держишь какие-нибудь книжки Маркса? — как ни в чем не бывало спросил меня отец.
— Не держу, — ответила я. — Ты разве не видел мою книжную полку?
— Ну да, — пробурчал отец и отвел взгляд.
И отец, и мать ошибочно полагали, что я очень хочу жить с теткой. Видимо, потому, что на людях я вела себя с ней весьма дипломатично и никогда не высмеивала ее склонность к кристально чистому образу жизни.
Отец поставил мне несколько условий. Ни в коем случае не участвовать в демонстрациях и сходках. Сдать экзамены в какой-нибудь из токийских университетов, так чтобы ни один год после школы не был потрачен впустую. Не прогуливать занятия и возвращаться домой не позже семи вечера. Он сказал, что только при соблюдении этих четырех правил он разрешит мне жить у тетки.
В любом случае я не видела иной возможности остаться в Сэндае. У меня, конечно, были подруги, чьи родители могли бы приютить меня до окончания школы, но, зная, в какой гнев это может привести моего отца, я не решалась доставлять моим друзьям и их семьям столько хлопот. К тому же друзья-то мои мне нравились, но вот их родичей я терпеть не могла. У большинства жителей Тохоку[8] есть привычка на полдник угощать гостей домашними соленьями, которые в огромных количествах выкладываются на тарелку. Так вот не было ничего более противного, чем когда чьи-то родители, с хрустом разжевывая эти соленья, начинали поучать меня: «Ты уж, Кёко-тян, папу с мамой не расстраивай…»
Поняв, что кроме тетки других вариантов у меня нет, я сделала вид, что принимаю отцовские условия. После этого я начала потихоньку переносить свои вещи в теткин дом. Вещей оказалось не очень много. Кое-какая любимая одежда, пижама, нижнее белье, несколько пластинок, которыми я очень дорожила, книги… Вот, собственно, и все. Письменный стол и кровать перевезли на машине молодые работники из отцовской фирмы.
Ну а когда переезд был в целом завершен, я, как и прежде, продолжала вместе с подружками прогуливать школу, посещать фестивали антивоенных песен в городском парке, курить сигареты в джазовом кафе и ходить по дешевым кинотеатрам. Поначалу я думала, что освобождение от родительской опеки привнесет какие-то изменения в мою жизнь, но жизнь нисколько не изменилась.
За день до отъезда родителей я была избрана председателем комитета борьбы за отмену школьной формы, который мы в обстановке строжайшей секретности учредили в нашей школе. В большинстве старших школ префектуры Мияги, как государственных, так и частных, мальчики и девочки обучались раздельно. Не в силах выносить пасторальную атмосферу школьного коллектива, сплошь состоящего из девочек, я постоянно пересказывала своим одноклассницам услышанные где-то краем уха оппозиционные речи и лозунги и вскоре из тихого и незаметного новичка превратилась в настоящую активистку. Учреждение комитета тоже было моей идеей.
Так что, хотя избрание на пост председателя этого комитета и было закономерным результатом развития событий, но на деле это только ухудшило мое и без того мрачное настроение. Я и сама хорошо понимала, что у человека, который находит удовольствие только в отрицании всего и вся — ему говорят черное, а он отвечает белое — нет способностей для управления организацией. Но с другой стороны, мне до чертиков надоело каждый день надевать немодную, лоснящуюся от слишком частой утюжки форму, выполняя при этом массу дурацких школьных предписаний: блузки с острым воротничком носить нельзя, без гольфов появляться нельзя, химическая завивка запрещена, ленты и обручи для волос запрещены…
После этого мы быстро назначили членов правления, а моя подруга Джули стала главой секретариата. Среди вошедших в комитет было несколько человек, принадлежавших к «Фракции центра»[9], но большинство составляли самые обычные старшеклассницы без какого-либо опыта политической деятельности. Девочки поздравили меня с избранием аплодисментами. Дабы соблюсти все формальности, в качестве новоиспеченного председателя я произнесла краткую программную речь, встреченную дружными возгласами одобрения.
По окончании заседания мы с Джули и Рэйко по обыкновению завернули в одну забегаловку, где подавали китайскую лапшу рамэн. С шумом втягивая в себя лапшу, плавающую в супе из пасты мисо[10], я призналась своим подругам, что на самом деле вовсе не хочу быть председателем комитета.
— Мы понимаем, — попеременно закивали они. — Но тебя уже избрали, теперь никуда не денешься.
— Вот-вот, — добавила Джули, — и потом ты, Кёко, лучше всего подходишь на эту должность, так что не сдавайся.
— Я уверена, что со временем мне это надоест, — возразила я.
— Ну вот когда надоест, тогда и будем думать, — ответила Рэйко.
— На следующем общем собрании школы я постараюсь пробраться на трибуну и выступить, — сказала Джули, — а Кёко останется только дергать за ниточки.
— Точно! — воскликнула Рэйко. — Самую рискованную работу лучше поручить Джули. Она с такими делами отлично справляется, хоть по виду и не скажешь.
— Вот я и говорю, что председателем надо было выбрать Джули, — сказала я.
Я не лукавила. У Джули были все данные для такой работы. Свои шелковистые волосы она стригла «грибком», как у рок-н-ролльных музыкантов, подражающих битлам, и при этом всегда говорила с мужскими интонациями, из-за чего производила впечатление некоего бесполого существа. Злость и раздражение она обычно демонстрировала спокойным, тягостным молчанием. Когда мы писали контрольные у нелюбимых учителей, она всегда сдавала чистый лист, а если взбешенный такой наглостью учитель начинал орать «Пошла вон!», Джули, засунув руки в карманы, по нескольку часов стояла в школьном коридоре с издевательской ухмылочкой на лице. Свое мнение о неприятных ей людях она выкладывала открыто, даже в их присутствии. Никому не льстила, ни на что не жаловалась и не пыталась подстраиваться под настроение собеседника. Я очень любила Джули и доверяла ей, как самой себе.
