Впрочем, у писательницы хватало здравого смысла понять, что такого ей ни в жизнь не дождаться! Насколько она знает свою дочь, подобный поворот событий не то, что маловероятен, а, скорее всего, совершенно невозможен. Гордая девка. Даже в почтении перед матерью, в полном подчинении ей в детстве, она была гордой. Гордый раб? Смешно… А так и было — необъяснимое явление! И ужасно всегда раздражавшее.
Но вот ведь приятная новость: дочь читает то, что публикует Антония. И у девчонки есть какая-то мысль по этому поводу. Не узнать об этом? Остаться в неведении? Антония тогда почувствовала, что в подобной ситуации правильная убеждённость Масика о её хрупкости и ранимости сыграла с ней злую шутку. Потому что ранимый человек на самом деле не захочет знать того, что может причинить ему боль. Но это не случай Антонии… Она должна знать, что написала дочь, тем более, что в своей последней книге (впрочем, как и в прежних) писательница вела с Тасей непримиримый бой. Она намеренно старалась сделать дочери больно, хотела наказать ее за отступничество, за всё её своеволие, за то, что эта дрянь выросла другой, не такой, как Антония себе намечтала, когда мелкая записуха ещё только валялась в детской кроватке, спелёнутая крепко-накрепко… чтобы поменьше хныкала и кряхтела — так ей советовали, и это помогало.
В общем, дочь подвела во всех смыслах и заслуживала самой жёсткой кары. К сожалению, судьба в очередной раз продемонстрировала свою слепоту и несправедливость, а потому Таська изволила жить благополучно и счастливо в этой Мекке паршивых людей — Израиле. Антония никогда не позволяла себе публично говорить гадости о той стране, но Масику признавалась:
— С тех пор, как там живёт Таська со своим козлом, я невзлюбила Землю обетованную… Постоянно думаю о негодяях, которых там невиданное количество: все эти спрятавшиеся преступники, вся эта дешёвая шелупонь…
— Ну, там разные люди живут… — робко вставлял Масик.
— Разные, — милостиво соглашалась Антония. — Но дряни слишком много, чтобы ею пренебрегать. Не очень приятное место…
В общем, когда муж сообщил, что от дочери пришло письмо по поводу «чеховской» книги, пришлось немножко отыграть назад и, напомнив Масику о своём недюжинном характере, жёстко настоять на том, чтобы письмо было ей представлено. Понадобилось сощурить глаза и стиснуть свои и без того узкие губы в страшную ниточку с перпендикулярными морщинками. О, такого её рта всегда до одури боялись все домашние, особенно дети, когда были ещё маленькими. Впрочем, кто боялся больше — дети или Масик, вопрос открытый. Главное, что боялись…
И письмо она прочла.
«Здравствуй… мама. Могу ли я называть тебя этим словом? Даже не знаю… Мама — любит. Разве ты любишь меня и любила когда-нибудь? Не уверена…
Да, я прочитала твою книгу по мотивам обожаемого тобою Чехова. За что ж ты так его, а? Впрочем, дело твоё, если уж тебе не дорого его доброе имя, то что говорить мне, никакой не фанатке писателя.
С самого детства ты называла меня человеконенавистницей по любому, самому пустячному поводу. Ты не разрешала говорить мне слово «ненавижу», утверждая, что такие дурные слова произносят только очень плохие и злые люди. Кстати, поздравляю, у тебя получилось: я не умею произносить это слово. Я боюсь самой эмоции ненависти. Я не разрешаю себе это чувство, а если оно возникает, то готова убить себя, выпить яд, выброситься в окно, потому что начинаю считать себя последней сволочью. Хороший человек не ненавидит и не произносит этого слова. Так я и не научилась ненавидеть, спасибо тебе, мама… Не научилась переживать это чувство, справляться с ним и побеждать его. Я его просто боюсь, боюсь всю жизнь, хуже смерти, как всегда боялась твоих сжатых губ… Отчасти и поэтому, как объясняет мой лечащий врач, многие, очень многие мои проблемы. От «непроигранности» нормальных эмоций, от запрещения их себе. Ну да ладно, осознание — уже половина решения проблемы. Я не к тому… а вот к чему…
Никогда не считала себя человеколюбом, да и не декларировала этого сроду. Но мама! Вся твоя книга — это страшная, фатальная концентрация ненависти! Ты знаешь, что я и раньше не считала твоё творчество добрым, позитивным и созидающим. Тебе каким-то образом (талант, наверное) удалось убедить многих и многих, что ты — гуманист и филантроп. Фантастика… «Чеховская» книга — это признание в ненависти, в ненависти к людям, и дальним, и близким. Возможно, даже талантливое признание — я не знаю, мне трудно судить, но страшное и с кровавым оскалом. Неужели ты сама этого не видишь, не понимаешь? Я смирилась с тем, что ты ненавидишь меня, моего мужа, уже и мою дочь… у тебя вроде как есть для этого причина и основания — по твоему мнению. Но за что ты так ненавидишь людей вообще? Ты знаешь, я тоже не филантроп, но так, как ты, никогда не смогла бы ненавидеть, с такой вот силой. Даже бескультурных уродов. Даже морлоков. Степень твоей ненависти просто фантастически зашкаливающая! Что с тобой? Или так было всегда, а я просто не замечала этого?
И я очень хорошо поняла, каким иезуитским способом ты решила сводить счёты со мной. Ты это делала давно, ещё когда я была совсем девчонкой. В твоих книгах назойливо и упорно появлялись персонажи — плохие девочки, ужасные дочки, а параллельно хорошие сыновья. Я всё это начала замечать лет с 15-ти, но, поскольку считала себя реальным исчадием ада (твои внушения не пропадали даром), то просто с грустью думала, что ты таким образом вынуждена выплёскивать свою горечь… Видишь, как я рассуждала? Ты была вы-ну-жде-на. Бедная, бедная моя мамочка, думала я тогда, так страдает от моей чудовищности (а, собственно, в чём она заключалась, чудовищность эта? Я до сих пор не знаю), что ей приходится об этом писать, рыдая душой… Смешно, правда? Сейчас уже да.
Но теперь я знаю, что ни в чём перед тобой никогда не была виновата. Теперь-то я это точно знаю, хотя всё детство, всю юность была убеждена в обратном (мама, у тебя есть дар убеждения и даже внушения, это правда! Ты могла бы быть Кашпировским — я без смеха так думаю). Но ты продолжаешь навешивать на меня страшные грехи — с помощью своих уродливых персонажей. Я прекрасно понимаю, что формально не к чему придраться: ты писала литературное произведение, ты всё выдумала и бла-бла-бла. Но не будем лицемерить друг с другом-то! Мы же обе всё понимаем замечательнейшим образом.
Итак, цитаты из твоей «нетленки»:
«Это дочь моей подруги Жанна Клячкина. Но это ее фамилия по отцу, потом она была, дай Бог памяти, Ситченко, потом не то Шпуцер, не то Штуцер. Кто она сейчас, я не знаю. Как не знает и ее мать. Уже лет десять тому, в самый что ни на есть дефолт, дочь бросила неудачливого в делах мужа, свою дочь-подростка, родителей со всеми их проблемами старости и уехала с этим Шпутуцером в Израиль. Дочери она пообещала, что заберет ее как только, так сразу. Родителям не сочла нужным сказать даже до свидания (такой бы подняли вой — себе дороже, объясняла она другим). С тех пор о ней ни слуху ни духу. Одно время она слала открытки дочери, сообщая, что как только, так сразу приближается неукоснительно. Потом и эта связь прервалась».
Я — Жанна Клячкина. Которая бросила мужа, дочь, вас (родителей) и уехала в Израиль. Сразу столько лжи в одном предложении… Ты прекрасно знаешь, что бросила я мужа нелюбимого и уже давно постылого, что я полюбила другого человека. Что дочь я не бросала да и подростком она уже не была (с каких же пор двадцать лет — это подросток?). Я оставила дочь в Москве, полностью обеспеченную и, как я думала, в кругу любящих людей: отца, бабушек и дедушек. Тут я ошиблась, да, каюсь… не любите вы ее.
Ага, я не простилась с вами. А ты помнишь, как и почему это было? Ты пожелала моему мужу смерти (не закатывай глазки, не хватайся показно за сердце — так было, ма, и ты это знаешь лучше других). Мы страшно поругались — навеки, навсегда… Потом я попала в больницу — ты же знала об этом! Ты хоть раз поинтересовалась, почему я там, что со мной и каковы перспективы?
И вот на этом «благостном» фоне о каких таких прощаниях и обещаниях можно говорить? Я не хотела ни видеть, ни слышать — ни тебя, ни отца. Уверена, что это было взаимно. Так чего ты причитаешь? Чем недовольна? Что тебе опять не так?
А уж про дочку мою… Тебе ли не знать, что она по три раза в год ездит ко мне сюда, что мы приезжаем дважды в год в Москву, что помогаем ей всем, чем можем? Ей, полностью брошенной и забытой и отцом, и бабками с дедками, живущими с ней в одном городе. За какие грехи? Да за грех единственный — за любовь и преданность своей матери, мне то есть. Вы не в состоянии простить юной девушке такую «страшную обиду». Вы, взрослые, сильные люди объявили девчонке войну за её прекрасные отношения с родной матерью и её мужем. Вот и получается, что вы все никогда не любили её по-настоящему, потому что из-за мнимого предательства легко и навсегда вычеркнули девочку из ваших жизней.
