Маньчжоу-го стало настоящей азиатской империей, управлявшейся последним потомком династии Цин — императором Пу И. Но оно было также и государством космополитическим, в котором все народы были перемешаны и ко всем относились одинаково. Каждый из пяти главных народов: японцев, маньчжур, китайцев, корейцев и монголов — имел свой цвет на национальном флаге: горчично-желтом с красной, синей, белой и черной полосами. Были еще русские в Харбине, Даляне, Мукдене, и евреи, и много других иностранцев со всех концов земли. Когда я прибывал в Далянь, порт на южной оконечности Маньчжурии, я чувствовал себя так, словно вступал в громадный бескрайний мир. Даже Токио казался тесным и провинциальным по сравнению с ним. Космополитизм здесь просто в воздухе витал. Помимо запахов угольной пыли и растительного масла, можно было уловить острую смесь из запахов маринованной корейской капусты, горячих русских пирогов, жаренной на углях маньчжурской баранины, японского супа-мисо и жареных пекинских пельменей.
А женщины! Женщины Мукдена были самыми прекрасными женщинами к северу от Шанхая: китайские девушки, гибкие и проворные, как угри, в своих обтягивающих шанхайских платьях-ципао; японские красавицы в кимоно, похожие на разноцветных пташек на насесте, ехали на рикшах в кондитерские рядом с Банком Иокогамы; окутанные запахами духов русские и европейские леди, пьющие чай в «Смирнофф», в шляпах с перьями и мехах. Поистине Мукден был райским местом для молодого волка, ведущего беспутную жизнь. А поскольку парнем я был крепким, всегда был хорошо одет, причин жаловаться на отсутствие женского внимания у меня не было.
Каждую осень с начала 1920-х годов мадам Игнатьева, которая однажды пела «Мадам Баттерфляй» в Санкт-Петербурге для царя и царицы, устраивала концерт в танцевальном зале отеля «Ямато» — величественного, но довольно малоуютного заведения, которое своими башенками и зубчатыми стенами больше напоминало крепость, чем гостиницу. Мадам Игнатьева и ее муж, аристократ-белогвардеец, бежали от коммунистов в 1917-м и с тех пор жили в Мукдене. Граф, всегда в безупречной офицерской форме старого образца, с Георгиевским крестом, которым царь наградил его лично, содержал пансион рядом с железнодорожным вокзалом.
Вершиной исполнительского мастерства мадам Игнатьевой была «Хабанера» из «Кармен». Она исполняла также арии из «Тоски» и «Мадам Баттерфляй», но именно Кармен, по мнению любителей музыки, ей удавалась лучше всего. Зал был заполнен до отказа. Хрустальные люстры бросали искристый свет на позолоченные стулья и медали на долгих рядах офицерских мундиров. Все, кто имел хоть какое-нибудь влияние в Мукдене, были здесь, а некоторые приехали даже из Синьцзина,[9] столицы Маньчжоу-го: генерал Итагаки из Квантунской армии — основной группировки наших войск в Китае — сидел в первом ряду с Хасимото Тораноскэ, главным синтоистским священником Маньчжоу-го, и капитаном Масахико Амакасу, председателем Японо-маньчжурского общества дружбы. Я заметил еще генерала Ли, председателя совета директоров Шэньяньского банка, который, с усами кайзера Вильгельма, выглядел очень воинственно, господина Абрахама Кауфмана, главу еврейской общины, сидевшего в последнем ряду, чтобы не попадаться на глаза Константину Родзаевскому, хулигану с дурными манерами, который все время надоедал нам своими идеями «почистить» евреев.
И вот в лучах софитов появилась роскошная мадам Игнатьева собственной персоной, в длинном черном платье, с черной кружевной шалью, волочившейся за ней по сцене. Она улыбалась, продвигаясь на середину сцены — в руке красная роза, подбородок вздернут — и отвешивая, в ответ на аплодисменты, короткие вежливые поклоны на все стороны, будто надменный голубь. «Продвигалась» — слово не самое подходящее, она скорее сладострастно плыла, как обычно делают крупные европейские женщины. А сразу за ней шла ее лучшая ученица — милая японская девушка в сиреневом кимоно с длинными рукавами, на которых были вышиты белые аисты. Она была похожа на нежный цветок, который вот-вот должен был распуститься, излучала детскую невинность и в то же время некую экзотическую элегантность, которая у японских девушек, как правило, не встречается. Возможно, она чуть нервничала, ибо, когда мадам Игнатьева уже была готова занять свое место в центре сцены, японка наступила на конец длинной черной шали, остановив учительницу в ее «продвижении». На мгновение улыбка исчезла с лица мадам Игнатьевой, но она тут же взяла себя в руки — и зазвучала «Хабанера». Черные глаза девушки сделались еще больше, словно она молила всех нас о прощении, и ее личико трогательно вспыхнуло.
Именно эти широко раскрытые глаза, как я уже сказал, произвели на меня неизгладимое впечатление. Они не были прекрасными в обычном смысле слова, и были даже чуть слишком крупны для такого личика — почти как у рыбки, — но тем не менее выражали восхитительную ранимость. Когда она, вслед за выступлением мадам Игнатьевой, начала свою первую песню, от ее волнения не осталось и следа. Я помню «Лунный свет над руинами замка», японскую песню, от которой мы все зарыдали; потом «Ich liebe Dich» Бетховена, потом китайскую народную песню, потом русскую народную песню, названия которой я не запомнил, и, наконец, очаровательную «Серенаду» Шуберта. Было совершенно очевидно, что даже в столь нежном возрасте Ёсико не была одной из тех провинциальных певчих пташек, которые превращают концерты в Японии в такое мучение. Ее владение иностранными языками и способность передавать национальный стиль исполнения были исключительными. Только на космополитической земле Маньчжоу-го могло появиться такое сокровище. Знаю, легко говорить задним числом, но уже тогда я понял, что Ёсико, в нежном возрасте тринадцати лет, была на самом деле чем-то очень необычным.
Ёсико родилась в 1920-м. Отец ее был кем-то вроде искателя приключений, таких у нас называют «тайрику-ронин» — скиталец по чужим землям, синофил, бродивший по сопкам Маньчжурии в поисках удачи. Которая, увы, оставалась неуловимой. Большей частью он жил случайными доходами, обучая китайскому языку японских служащих Южноманьчжурской железнодорожной компании. Случайными — не потому, что очень уж мало платили, а скорее из-за слабости к азартным играм. Одним из его учеников какое-то время был и я. До того как ее удочерил китайский генерал, Ёсико вела обычную жизнь японского ребенка с континента, свободно общалась с детьми других национальностей, несмотря на то что получила строгое образование, как и следовало молодой японке. Ёсико родилась за десять лет до рождения Маньчжоу-го. А точнее, за одиннадцать лет до его зачатия. Которое произошло очень громко 13 сентября 1931 года, когда в пригороде Мукдена на железнодорожных путях взорвалась бомба. Выяснить, кто виноват, так и не удалось. Но считается, именно из-за того, что Китай с Японией перепихнулись тогда разок, и родилось Маньчжоу-го. Наша Квантунская армия быстро захватила города вдоль Южноманьчжурской железной дороги, и вся эта территория стала нашей — поначалу только в дневное время, ибо ночью передвигаться по железной дороге было слишком опасно из-за местных бандитов. Но не прошло и года, как прежнее Маньчжурское царство, прогнившее, точно старый заброшенный особняк, и ставшее пристанищем самых мерзких бандитов в Китае, превратилось в современное государство.
Впрочем, поскольку я романтик, мне нравится другая дата рождения Маньчжоу-го. На рассвете первого марта 1934 года Пу И, последний потомок маньчжурской династии, облаченный в желтые шелковые одеяния своих царственных предков, в саду за своим дворцом в Синьцзине произнес молитву солнцу — и официально переродился в императора Маньчжоу-го. По окончании «солнечной аудиенции» он вышел к людям — и новое государство стало империей. Мне, разумеется, не случилось присутствовать на этой церемонии, ибо исполнить ее он должен был в одиночестве. Но я никогда не забуду, как император Пу И выглядел в тот же день, но чуть позже: в изумительном двубортном кителе с золотыми эполетами на худых священных плечах и золотом шлеме с красноватыми страусиными перьями, развевающимися на ветру. Оркестр играл гимн Маньчжоу-го, а император строевым шагом, не сгибая колен, ступал к своему трону в сопровождении принца Титибу, трех офицеров Квантунской армии и десяти маньчжурских пажей из местного приюта. Брюки были ему длинны, очкастое лицо почти скрыто низко нахлобученным шлемом с оперением, а маршевый шаг делал его похожим на марионетку. Сказать честно, комедийности на этой церемонии хватало. Как, разумеется, и ощущения величия происходящего. Для того чтобы лелеять свои мечты, людям нужны очки, дайте им только что-нибудь, во что они могли бы поверить, воспитывайте в них чувство принадлежности к происходящему. Китайцы и маньчжуры, деморализованные более чем столетием анархии и западного господства, нуждались в этом больше, чем кто-либо. И хотя они пытаются забыть об этом сейчас, мы, японцы, дали им это, причем подарили даже больше, чем у них было: великую и благородную цель, ради которой можно жить и умереть.
