Учиться быть всегда довольным своей судьбой (с. 186, 326-е издание).
Самое прекрасное в мире — это милосердие бедняка. (с. 11).
Спаянная любовью семья владеет лучшим из богатств мира (с. 260).
Самое приятное в богатстве то, что оно позволяет облегчать нищету других (с. 130).
И вершина всего — совет детям бедняков:
Деятельный человек не теряет ни минуты времени и в конце дня видит, что каждый час ему что-то принес. Ленивец, наоборот, всегда откладывает дело на потом; он всюду спит или дремлет — в постели, за столом или за разговором; день приходит к концу, а он ничего не сделал, проходят месяцы и годы, а он так и не сдвинулся с места.
Это — единственная книга, о которой мой отец сохранил воспоминание: «Все казалось нам сущей правдой!»
Ему пришлось доить коров в пять часов утра, чистить конюшни, перебинтовывать ноги у лошадей и снова доить коров вечером. За это его кормили, обстирывали, обеспечивали жильем и давали немного денег. Он спал над хлевом на матраце без простыни. Внизу коровы постукивали во сне копытами о землю. Он вспоминал дом своих родителей, который был теперь для него заказан. Иногда у хлева появлялась одна из его сестер, работавшая служанкой: она молча стояла, сжимая в руках узелок. Дед ругался, а она не могла толком объяснить, почему снова сбежала со своего места. В тот же вечер он, распекая ее, отводил обратно к хозяевам.
Мой отец был веселым пареньком, любил игры, с готовностью рассказывал разные истории, учинял всякие проделки. На ферме у него сверстников не оказалось. По воскресеньям они с братом, тоже скотником, помогали служить мессу. Отец ходил на «ассамблеи», танцевал, встречался со школьными товарищами. Мы были по-своему счастливы. А как же иначе?
Он оставался подсобным на ферме до призыва в армию. Рабочих часов никто не считал. Фермеры скупились на еду. Однажды старику скотнику положили кусок мяса, шевелившийся в тарелке — так много в нем было червей. Терпению настал конец. Старик встал и заявил, чтобы с ними больше не поступали как с собаками. Мясо заменили. История «Броненосца "Потемкина"» не повторилась.
Коровы утром, коровы вечером, а днем под моросящим осенним дождем засыпка яблок из бочонков в прессы, сбор куриного помета огромными лопатами. Жарко, и хочется пить. И немудреные развлечения: коврижка в день богоявления, альманах Вермо[2], жареные каштаны, «масленица с блинами побудь с нами», шипучий сидр, лягушки, надутые через соломинку. Постоянная смена времен года, простые радости и молчание полей. Мой отец обрабатывал чужую землю, он не ведал ее красоты; величие Матери-Земли и прочие легенды были не для него.
Во время войны четырнадцатого года на фермах остались лишь молодые ребята вроде отца да старики. Их не тронули. Отец следил по карте, повешенной в кухне, за продвижением войск, открыл для себя фривольные журналы, ходил в кино в И... Весь зал читал вслух подписи под кадрами, большинство не успевало прочесть до конца. Он щеголял жаргонными словечками, которые в дни увольнений приносил из армии брат. Женщины в деревне следили каждый месяц за сушившимся бельем односельчанок, чьи мужья ушли на фронт, проверяя до последней тряпочки, все ли на месте.
Война многое изменила. В деревне появилась игра в йо-йо[3], а в кафе вместо сидра распивали теперь вино. На вечеринках девушки обращали все меньше и меньше внимания на пропахших потом деревенских парней.
Армия открыла отцу другой мир. Париж, метро, один из городов в Лотарингии; военная форма всех уравнивала, парни в полку собрались с разных концов страны, казарма была побольше некоторых имений. Вместо проеденных сидром зубов отцу бесплатно поставили искусственную челюсть. Он стал часто фотографироваться.
По возвращении из армии отец не захотел заниматься больше «культурами», так он называл работу на земле; другое — духовное — значение слова «культура» ему было ни к чему.
Иного выбора, кроме работы на заводе, конечно, быть не могло. По окончании войны в И... стали появляться промышленные предприятия. Отец поступил на канатный завод, куда принимали даже подростков с тринадцати лет. Работа чистая, в закрытом помещении. Раздельные туалеты и раздевалки для мужчин и женщин, нормированный рабочий день. Вечером после гудка он был свободен, и от него не разило хлевом. Он выбрался из первого круга ада. В Руане или Гавре нашлась бы работа, за которую платили больше, но пришлось бы бросить семью, пригвожденную к постели мать, тягаться с городскими умниками. После восьми лет, проведенных среди скота и полей, у него не хватило смелости.
На работе он слыл серьезным парнем: ни лентяй, ни пьяница, ни гуляка. Вместо бистро — кино и чарльстон. Начальство к нему благоволило: в профсоюз не входил, политикой не интересовался. Он купил себе велосипед, каждую неделю откладывал деньги.
Моя мать, вероятно, оценила его достоинства, когда встретилась с ним на канатной фабрике, куда поступила, бросив работу на маргариновом заводе. Отец — высокий брюнет с голубыми глазами — держался очень прямо и немного «мнил о себе». «Мой муж никогда не был просто рабочим».
Мать рано потеряла своего отца. Бабушка, чтобы вырастить последних из своих шестерых детей, ткала на дому, стирала и гладила на чужих. По воскресеньям мать с сестрами позволяли себе лакомство — кулек крошек от пирожных. Отец смог встречаться с матерью не сразу; бабушка не хотела, чтобы у нее забирали дочерей слишком рано: с каждой дочерью уходила из дома изрядная часть заработка.
Сестры моего отца, работавшие служанками в буржуазных домах, смотрели на мать свысока. Фабричных девушек считали неряхами и гуленами. В деревне не нравились манеры матери. Ей хотелось подражать моде по журналам; она одна из первых остригла волосы, носила короткие платья, красила ресницы и ногти. Громко смеялась. На самом же деле она никогда не позволяла парням лапать себя, по воскресеньям ходила к мессе и собственноручно сделала мережку на простынях и вышила свое белье. Она была спорой на работу и к себе взыскательной. Одно из ее любимых выражений: «Я не хуже других».
На свадебной фотографии у моей матери платье не закрывает и колен. Она пристально глядит в аппарат из-под вуали, которая прикрывает ее лоб и спускается до глаз. Она похожа на Сару Бернар. Отец стоит рядом с ее стулом. У него небольшие усы и стоячий, сильно накрахмаленный воротничок. Ни он, ни она не улыбаются.
Мать всегда стыдилась любви. Они не допускали ни ласки, ни нежности друг с другом. При мне отец целовал мать, быстро чмокнув ее, как по обязанности, в щеку. Он частенько говорил ей вполне обычные на вид вещи, глядя на нее в упор; она опускала глаза и сдерживала смешок. Когда я выросла, то поняла, что он намекал на их интимные отношения. Он частенько напевал «Расскажите мне о любви», мать же потрясающе исполняла на семейных торжествах романс «Возьми меня, люби меня».
Он уяснил себе главное условие, чтобы не впасть в бедность, как его родители, — не забываться, имея дело с женщиной.
Они сняли квартиру в И..., в одном из домов на проезжей улице, обратной стороной выходившем на общий двор. Две комнаты внизу и две — на втором этаже. Осуществилась заветная мечта матери о спальне на втором этаже. На отцовские сбережения они приобрели все необходимое: столовый гарнитур, для спальни — мебель с зеркальным шкафом. Родилась девочка, и мать оставила работу. Но дома она скучала. Отец нашел себе место у кровельщика, который лучше платил, чем на канатной фабрике.
В тот день, когда отца принесли домой без памяти — он свалился со стропил, которые чинил, но отделался всего лишь сильным сотрясением мозга, — у матери возникла идея приобрести лавочку. Они принялись экономить, нажимая на хлеб и колбасу. Из всех возможных вариантов им подходила лишь лавка, не требовавшая вложения крупных средств и особого умения вести дело — просто закупка и перепродажа товаров. Лавка, которую продавали бы недорого из-за того, что на ней много не заработаешь. По воскресеньям они ездили на велосипеде смотреть небольшие бистро в городе или галантерейно-бакалейные. лавочки в деревне. Наводили справки, нет ли поблизости конкурентов, боясь, что их обведут вокруг пальца, что они все потеряют и им придется снова вернуться на завод.
Л... в тридцати километрах от Гавра. Зимой здесь с утра до вечера стоят туманы, особенно в нижней части города, вдоль реки — в Долине. Это рабочее гетто, построенное вокруг текстильной фабрики — одной из самых крупных в районе, — принадлежавшей вплоть до пятидесятых годов семье Дежанте, позже фабрику купил Буссак. Закончив школу, девушки здесь становились ткачихами, затем приносили своих детей к шести часам утра в ясли. На той же фабрике работали и три четверти всех мужчин. В самой низине — небольшое кафе, совмещенное с бакалейной лавочкой, единственное в Долине. Потолок нависал над головой так, что до него можно было дотянуться рукой. Комнаты темны настолько, что даже в полдень зажигали электричество; крошечный дворик с уборной, из которой нечистоты спускали прямо в реку. Родители понимали убожество обстановки, но нужно же было как-то жить.
