Следующая карта, Император, вполне могла относиться к пророчеству лесной ведьмы: «Ты станешь самым могущественным человеком на земле».
Теперь едва ли стоило удивляться, что это могло вскружить голову нашему Алхимику, всякий час отныне ожидающему необычайных перемен в своей судьбе. На такое событие, возможно, указывала следующая карта, которой оказался загадочный Первый Аркан, известный порой как Маг, в котором многие усматривают шарлатана или колдуна-обманщика.
Итак, наш герой, подняв однажды глаза от стола, увидел сидящего напротив чародея.
– Кто ты? Что делаешь здесь?
– Смотри, что я творю, – ответствовал чародей, указывая на стеклянную колбу над огнем.
Горящий взор, с которым наш товарищ бросил Семерку Монет, не оставлял сомнений в том, что он увидел: перед ним сверкало великолепие всех копей Востока.
– Ты можешь открыть мне тайну золота? – вероятно спросил он у шарлатана.
Следующей картой была Пара Монет, знак обмена, подумал я внезапно, знак продажи, сделки.
– Я продам ее тебе, – отвечал таинственный гость.
– Что же ты хочешь взамен?
Мы все ожидали ответа: «Твою душу!», но не были в том уверены, пока рассказчик не открыл новую карту (при том он помедлил мгновение, прежде чем решиться, и положил ее не рядом с предыдущей, но вслед за последней, начиная таким образом новый ряд в противоположном направлении). Картой оказался Дьявол. Словом, он распознал в шарлатане Старого князя всего неопределенного и двусмысленного – подобно тому, как мы распознали теперь в нашем товарище Доктора Фауста.
Итак, Мефистофель ответил: «Твою душу!». Эту мысль можно было выразить лишь образом Психеи, юной девушки, озаряющей мрак огнем, как то представлено в Аркане Звезда. Пятерка Кубков, показанная нам затем, могла быть прочитана либо как алхимический секрет, открытый Мефистофелем Фаусту, либо как текст, скрепляющий сделку, либо же как колокола, с первыми ударами которых потусторонний гость растворился. Но равным образом мы могли истолковать карту, как разговор о душе и теле – ковчеге души. (Одна из пяти чаш была изображена горизонтально, как будто была порожней.)
– Мою душу? – переспросил наш Фауст. – А что если у меня нет души?
Но, вероятно, Мефистофель усердствовал не ради его души. «С помощью золота ты воздвигнешь город, – говорил он Фаусту. – Душу целого города, вот что я хочу взамен».
– По рукам!
И дьявол мог за сим исчезнуть с издевательским смешком: старинный обитатель шпилей, терпеливый наблюдатель, притаившийся на водостоках и карнизах крыш, он знал, что души городов более весомы и долговечны, чем души всех их жителей, собранные воедино.
Теперь, однако, предстояло растолковать Колесо Фортуны, один из наисложнейших символов во всей игре в карты таро. Оно могло означать попросту, что судьба обернулась к Фаусту лицом, но такое объяснение было бы слишком простым для замысловатой и иносказательной манеры повествования Алхимика. С другой стороны, казалось вероятным предположение, что наш доктор, заполучив дьявольский секрет, замыслил ужасное: превратить в золото все, что только способно поддаваться трансмутации. Колесо Десятого Аркана в таком случае означало бы вращающиеся колеса Великой Золотой Мельницы, гигантского механизма, призванного возродить Город Благородного Металла; тогда бы разных возрастов люди, изображенные толкающими колесо или вращающимися вместе с ним, присутствовали здесь, указывая на толпы людей, что с радостью приложили руку к задуманному и посвятили годы и годы неустанному вращению этих колес. Такое объяснение не принимало в расчет все детали рисунка (к примеру, звериные уши и хвосты, украшавшие некоторые из человеческих изображений), но оно служило основанием для толкования следующих карт – кубков и монет – как Царства Изобилия, в коем погрязли жители Золотого Града. (Ряды желтых колец, возможно, напоминали сверкающие купола золотых строений на улицах Города.)
Но когда же соберет оговоренную плату Рогатый? Две следующие карты истории уже лежали на столе, оставленные там первым рассказчиком: Пара Мечей и Сдержанность. У ворот Золотого Града вооруженная стража преграждала путь любому входящему, дабы не допустить к Рогатому Сборшику. какое бы обличье тот ни принимал. Даже если приближалась простая девушка, как та, что была изображена на последней карте, стража останавливала ее.
– Вы напрасно запираете ворота, – таков был ответ той, что несла воду. – Я не войду в город, где все сделано из твердого металла. Мы можем жить лишь там, где все течет и струится.
Была ли она речной Нимфой? Была ли она царицей воздушных Эльфов? Ангелом жидкого огня в центре земли?
(В Колесе Фортуны, если присмотреться внимательно, звериные метаморфозы казались лишь первым шагом к превращению человека в овош и минерал.)
– Боишься ли ты, что наши души достанутся Дьяволу? – вопрошали, должно быть, те, кто обитал в Граде.
– Нет, ибо у вас нет души. Вам нечего предложить ему.
Повесть о проклятой невесте
Я не знаю, кому из нас удалось расшифровать этот рассказ, не потерявшись среди всех этих младших карт, Кубков и Монет, появлявшихся как раз в тот момент, когда мы более всего нуждались в ясном изложении событий. Рассказчик не обладал даром общения, возможно, оттого, что более питал склонность к строгим абстракциям, нежели к образному изложению. Во всяком случае, некоторые из нас думали в это время о другом или же задержались взглядом на некоторых сочетаниях карт и были не в состоянии двигаться далее.
Один из нас, воин с меланхолическим взором, начал забавляться Пажом Мечей, весьма схожим с ним самим, и Шестеркой Палиц; он разместил их подле Семерки Монет и Звезды, как будто собирался выстроить собственный вертикальный ряд.
Возможно, для этого воина, заблудившегося в чаще леса, карты, сопровождаемые Звездой, означали мерцание, блуждающий огонь, который привел его к лесной поляне, где в свете звезд явилась ему юная дева, идущая сквозь ночь в одной сорочке, с распущенными волосами, высоко неся зажженную свечу.
Как бы там ни было, он продолжал невозмутимо выстраивать вертикальную линию. Он положил две карты Мечей – Семерку и Королеву, комбинацию, трудную для истолкования без пояснений. Возможно, она означала примерно такой диалог-.
– Доблестный рыцарь, умоляю, сними свое оружие и панцирь, позволь мне облачиться в него. (На миниатюре Королева Мечей была в доспехах – набедренник, налокотник, рукавицы были спрятаны под расшитыми белыми шелковыми одеждами.) Потеряв рассудок, я пообещала себя тому, чьи объятья ныне мне противны. Сегодня он придет требовать исполнения обещанного! Если я буду вооружена, он не сможет овладеть мною. Молю, спаси меня!
Рыцарь согласился немедля. Итак, облачившись в стальные доспехи, несчастная девица превратилась в воинственную королеву, величавую и горделивую. Улыбка плотской радости осветила ее лицо.
Далее все снова зашли в тупик, пытаясь понять, что кроется за расположением этих глупых карт: Пара Палии (знак перекрестка, выбора?), Восьмерка Монет (тайный клад?), Шестерка Кубков (любовное свидание?)
– Твоя учтивость заслуживает награды, – сказала, должно быть, лесная незнакомка. – Выбирай, что предпочесть: могу одарить тебя золотом, или же…
– Или же?…
– …Я могу одарить тебя собой.
Рука воина пододвинула Кубки: он выбрал любовь.
Закончить картину должно было наше воображение: он был уже наг, она начала снимать доспехи и под медной кирасой он сжал округлую, упругую и нежную грудь, скользнул рукой меж стальных набедренников и почувствовал теплое бедро…
Сдержанный и скромный от природы, воин не вдавался в подробности: он сказал, что хотел, в задумчивости положив рядом Кубки и еще одни золотые Монеты, как будто хотел воскликнуть: «Я думал, что вошел во Врата Рая…»
Карта, которую он положил затем, подтвердила это ощущение, но в то же время бесцеремонно прервала его сладострастный восторг: то был Папа, первосвященник со строгой белой бородой, как и первый из пап, ныне стражник Райских Врат.
– Кто осмеливается упоминать Небеса? – высоко над лесом явился тронный святой Петр, громогласно восклицая: – Для нее наши врата закрыты во веки веков!
То, как стремительно, прикрыв глаза рукой, наш рассказчик положил новую карту, держа ее закрытой, подготовило нас к откровению, которое испытал он сам, когда опустив свой взор от грозных преддверий Небес, он взглянул на деву, в чьих объятиях лежал, и узрел, что уста возлюбленной – более не кораллы, нет прелестных ямок на ланитах, нет точеного носа, а вместо прекрасного лица – частокол зубов без десен и губ, два провала ноздрей, пустые глазницы черепа, и почувствовал, что члены его сплетены с конечностями трупа.
