Она была права: дом просто пропитан одиночеством, — наверное, потому, что стоит на отшибе. Я часто удивлялась, как это отец позволял своей матери жить там совсем одной. Он купил для нее этот участок в 1958-м, сразу после того, как его третий гитарно-инструментальный сингл «Беглец джунглей» попал в верхнюю десятку. Построили этот дом несколькими годами раньше, а бабушка жила в нем до 1967-го, пока не упала с крыльца и не сломала бедро, после чего умерла в местном доме для престарелых.
— Я тогда подумывал продать дом, — рассказывал мне отец в автобусе, — да моя вторая жена отговорила. Теперь я этому рад.
Дом стал для него убежищем, местом, где можно было спрятаться от всех и сочинять музыку. Он отключил телефон, продал бабушкин телевизор. К тому времени, когда мне исполнилось одиннадцать, у него уже вошло в привычку, прихватив с собой гитару «рикенбакер», садиться за руль «бьюика-ривьера», уезжать на юг и пропадать там по несколько месяцев кряду. Только раз он позвал с собой меня и мою мать, но она сказала:
— Да пошел ты, Ной! Твой Техас — подмышка вселенной. Когда решишь, что Рокочущий и без тебя никуда не денется, возвращайся, мы будем ждать тебя здесь.
«Рокочущим» дом назвала бабушка, не знаю даже почему. Она умерла еще до моего рождения, так что спросить я не успела. Может, это она так шутила, особенно учитывая то, что соседние каменоломни постоянно отравляли жизнь; там, что ни день, динамитом взрывали породу, от взрывов, как от грома, дребезжали оконные стекла, и всякое ощущение уединенности тут же исчезало.
— Когда я покупал для нее этот участок, — объяснял отец, — то предупредил, что она всегда сможет продать его тем же каменоломням, если захочет. По-моему, продай она весь известняк, что лежит под домом, неплохой навар бы вышел. Только у нее и в мыслях ничего такого не было. Ведь и дом и земля были вроде как подарком, так что, по ее мнению, продавать их было бы невежливо. Кое в чем она была жуткой чистюлей, например, ни разу не садилась за руль того голубого «кадиллака», который я ей подарил, — на ее вкус, машина чересчур броская. Зато мы с тобой могли бы на нем сегодня прокатиться.
Поездка в автобусе отца взбудоражила. От долгого сидения у него разболелся позвоночник, который он повредил, когда упал в Чикаго со сцены спиной вперед. Но теперь, когда он сидел на игле, выбирать ему было не из чего. Свой драгоценный «бьюик ривьера» с белыми боками он давно сменял на полную коробку разных таблеток: там были памерган, дексоморамид, диконал, ДФ-118, фортрал и метадон, который особенно любила моя мать. Так что когда мы приехали во Флоренцию, маленький городок милях в десяти от дома, отец застонал, забрасывая рюкзак за спину.
Потом он подал мне мой сияющий чемодан и сказал:
— Как насчет небольшого пикника?
— Пицца, — ответила я серьезно.
— Кто это ест пиццу на пикнике! — проворчал он. — Пора бы уже знать.
— Но ведь пикник не настоящий, — сказала я, идя за ним по проходу.
— Придется обойтись сандвичами. Их всегда берут с собой на пикник. Значит, будут сандвичи.
В продуктовом магазине на Мейн-стрит мы потратили последние деньги на соленую рыбу, чудо-хлеб, арахисовое масло и две бутылки воды по галлону каждая. Одно время мой отец был фигурой довольно известной, но в лицо его знали далеко не все. Тем не менее эффект от нашего появления в магазине мог сравниться разве что с какой-нибудь сценой из черно-белого вестерна, когда распахивается дверь и в салун входит стрелок; едва мы двое — чумазая девчонка и бледный длинноволосый мужчина в огромных солнечных очках — переступили порог, как все головы тут же повернулись к нам, а языки замерли.
Хотя, по правде сказать, в магазине почти никого не было. Во всяком случае, я помню только круглолицего коротко стриженного мальчишку-упаковщика и двух девчонок школьного возраста на кассе: одну латиноамериканку, а другую — белую, обе щеголяли лакированными челками, которые дыбом стояли у них надо лбами.
— Который час? — спросил мой отец.
— И-и-извините, нет ча-ча-часов, — про-заикался парень в ответ, судорожно дергая нижней челюстью и губами. — Часа четыре, наверное.
— Почти четыре тридцать, — ответила чернявая девушка.
— Значит, вы еще работаете.
— До пяти. По субботам до шести.
— Вот и отлично, — сказал отец, беря меня за руку. — А где тут у вас арахисовое масло?
— Центральный проход, рядом с пастилой, налево.
Когда мы вернулись со своими покупками к кассе, отец спросил мальчика-упаковщика, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы нас подвезти.
Девчонки на кассе переглянулись, готовые прыснуть.
— Вам ку-ку-куда?
— К востоку от города, в сторону телефонной вышки на Сатурн-роуд.
— Я с-с-сам могу вас по-по-по-дбро-сить, — сказал парень, разворачивая бумажный мешок. — Мне ка-ка-ка-ак раз по пути, если вы по-по-по-одождете.
— Конечно, — ответил отец. — Спасибо, друг.
Дневное солнце вызолотило асфальт, и мальчишка, везя нас в своем грузовом «ниссане», надел пару черных очков с выпуклыми линзами, — правда, как мне показалось, сделал он это не столько для того, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска, разлившегося по проселочной дороге, сколько из-за устрашающих очков моего отца. Звали его Патрик.
— Я живу с де-де-де-едом, — рассказывал он, выжимая газ до отказа, — мы с ним идем на-на рыбалку ве-ве-ве-чером, та-та-та-ак что я слегка то-то-то-ороплюсь.
Потом он спросил, кого мы навещаем и откуда приехали.
— Приехали повидать моих родителей, — соврал отец. — А живем с дочкой в Остине.
Я сидела между ними в кабине, рычаг передач торчал у меня прямо между коленей.
— Э-э-э-это хорошо, — сказал Патрик. — Остин — э-э-э-это здорово! Я здесь по-по-по-очти никого не-не-е знаю. Только что переехал из Да-да-да-лласа. Не здешний. А мой дед з-з-з-десь всю жи-жи-знь.
— Вся жизнь — это большой срок, — сказал отец.
— Д-д-д-а уж, — брызгал слюной Патрик. — Я б-бы, наверное, с-с-с-пятил, проживи я здесь так долго, как о-о-о-он.
И пока Патрик силился поддерживать разговор с моим отцом, я задрала ноги на сиденье и, приподнявшись повыше, стала разглядывать пейзаж поверх приборной доски. Вдоль дороги, которая вилась среди пастбищ, зеленых после весенних ливней, росли кедры и мескитовые деревья. Это был фермерский край. Вдали футуристическим обелиском вставала телефонная вышка, о которой говорил отец; ее красноватые металлические ребра пересекались на фоне неба, наверху время от времени вспыхивал строб.
Отец попросил Патрика повернуть на Сатурн-роуд, и скоро пикап уже подскакивал по петляющей грунтовке.
— Да-да-да-алеко?
— Примерно миля, может, две. Первые же ворота подойдут. Вот здесь можно.
Телефонная вышка осталась позади.
Слева темнела плотная группа кедров.
Справа, под низким пологом облаков, раскинулся широкий луг.
Мимо мелькали готовые к продаже участки, обнесенные заборами из колючей проволоки, на каждом висел плакат, рекламирующий «новые идеи в области семейного строительства, по умеренным ценам». Трава, почти везде объеденная скотом или скошенная, была достаточно густа, чтобы в ней могли спрятаться змеи или броненосцы.
— О-о-о-оленей здесь — море, — сообщил Патрик. — До-о-о-ождей было много, та-а-ак что еды для них на-а-авалом.
Пикап промчался мимо стада лонгхорнов[2] , которые нежились на солнышке у мельницы.
— До заката еще час или два, — пробормотал отец, оборачиваясь, чтобы посмотреть на коров, мимо которых мы только что проскочили.
Притормозив у длинных ворот из натянутой на каркас проволоки, Патрик спросил:
— Здесь?
— Ага, — ответил отец. — Огромное спасибо.
— Бе-е-ез проблем.
Мы выбрались из грузовика и начали разбирать вещи. Перебросив рюкзак через плечо, отец прижал к груди бумажный мешок с едой. Я взяла бутыль с водой в одну руку, чемодан — в другую, отчего одно плечо у меня сделалось чуть выше другого. Белая дорожная пыль, поднятая «ниссаном» Патрика, захлестнула нас и понеслась дальше.
Патрик сказал, что раз в неделю возит в эту сторону продукты и Рокочущий ему по пути, так что если что-нибудь понадобится, чтобы дали ему знать. Потом наклонился закрыть пассажирскую дверь и пожелал нам «уда-да-чи».
Отец кивнул ему в ответ, а я улыбнулась, но он, похоже, не заметил — он уже захлопывал дверь. Потом он развернул пикап, подняв еще больше пыли, и помчался обратно.
В зарослях мескита и кедра раздавался звон цикад. С дороги не было видно ничего, кроме травы. Она пышно разрослась вокруг Рокочущего.
— Давай, — сказал отец, ставя обутую в ботинок ногу на нижний в изгороди у ворот ряд колючей проволоки. Он прижал колючку к земле, и получился проход.
Я пролезла под изгородью, он за мной, натужно кряхтя от боли в спине. Потом мы вдвоем зашагали по размытой дождями подъездной дороге из гравия, каждый по своей колее.
