а ходики хотят чтобы им подтянули гири
Я не претендую на то, что пишу Стихи, что творю истинную Поэзию. Просто я пытаюсь с помощью образов уловить действительность. И прибегаю к этому средству ежедневно — как другие организуют свою повседневную жизнь, составляя списки дел. Эти строки никому не придется читать… я же никому не рассказываю своих снов. У каждого собственный способ разбираться в жизни и решать ее проблемы.
Лесовладелец исподволь поглядывает на меня. «Глазей на здоровье, — думаю я, — и воображай себе, что я Образцовая Домохозяйка, раз в неделю подсчитывающая семейный бюджет».
Только я завинтила колпачок авторучки (мои соображения следует записывать чернилами, и мне удалось раздобыть вечное перо), как появилась мать с дочкой (девочке года три-четыре). Они пришли навестить могилу через одну от меня, рядом с Лесовладельцевой. Девочка, словно королевские регалии, несла в руках ярко-розовую игрушечную лейку (видимо, новую). Мать начала, шурша бумагой, разворачивать цветы и ставить их в высокие вазы; девчушка бегала вокруг и поливала все подряд. Внезапно она стукнула себя по лбу и, округлив глаза, в ужасе закричала:
— Мама! Я полила надпись! Теперь дедушка на меня рассердится!
Я невольно расплылась в улыбке и бросила взгляд на Лесовладельца. Он тоже посмотрел на меня.
И тоже улыбнулся. И…
Я не в состоянии описать его улыбку иначе, чем языком рекламных клипов.
В ней было все: солнце, и щебет птиц, и вкус земляники, и сверкающая гладь морского залива. И она была обращена ко мне — доверчивая и гордая улыбка ребенка, который только что вручил имениннику свой неумело завернутый подарок. Мой рот остался растянутым до ушей. И я готова поклясться, что между нами пробежала вольтова дуга — такой синий разряд, который умел вызывать на каком-то приборе наш учитель физики. Минуло три часа… или три секунды.
Затем мы синхронно, словно нас обоих дернули за веревочку, повернули головы вперед. Солнце скрылось в облаках, и я с закрытыми глазами прокрутила улыбку Лесовладельца в замедленном темпе.
Если бы об улыбке, которой мы с ним обменялись, рассказала Мэрта — моя лучшая, если не единственная подруга, — я бы отнесла это на счет Мэртиной способности преображать и приукрашивать действительность.
Я завидую этой ее способности. Сама я устроена иначе, а потому склонна объяснять улыбку младенца облегчением от того, что у него отошли газы, рассматривать падающую звезду как отработавший свое спутник, слышать в пении птиц предостережение непрошеному гостю и полагать, что Иисуса Христа никогда не существовало — или, во всяком случае, он не участвовал в известное время в известных событиях.
«Любовь» отражает потребность рода в генетической вариативности, иначе можно было бы размножаться почкованием.
Разумеется, я понимаю механизм притяжения между мужчинами и женщинами. Плавающая в нас яйцеклетка жаждет, чтобы ее оплодотворил подходящий сперматозоид. И стоит таковому появиться в пределах досягаемости, как срабатывает автоматика и организм запускается на полную катушку.
И все же я не ожидала от носителя спермы такой потрясающей улыбки! Моя яйцеклетка вздрогнула и, радостно подскочив, принялась кувыркаться во мне, одновременно посылая сигналы: «Сюда! Сюда!»
Мне захотелось одернуть ее криком «Место!».
Я повернула голову и попыталась искоса рассмотреть его лежавшую на скамье руку. Тремя оставшимися пальцами он перебирал брелок с ключами от «вольво».
Кожа на месте безымянного и мизинца была ровная и гладкая. В руку въелась земля и, кажется, еще машинное масло, на тыльной стороне синели набухшие вены. Мне захотелось понюхать его руки, а губами — приласкать пустые костяшки.
Ну всё, пора бежать отсюда без оглядки! Неужели такое всегда бывает с половозрелыми женщинами, если они несколько месяцев не знают мужчины?
Я встала, ледяными руками схватила сумку и, не разбирая дороги, кинулась прочь — через могилы и невысокие живые изгороди, прямиком к воротам.
Я безнадежно запустил бухгалтерию. Мне кажется, мое хозяйство вот-вот пойдет ко всем чертям. Может, потому, что я боюсь взяться за разборку счетов и прочих документов? Бумаги из старого отцова секретера уже вываливаются наружу, до них страшно дотронуться: вдруг в этой кипе притаилась поганая бумажонка из Кооперативного банка с сообщением, что я давным-давно перебрал кредит и не имею права выписывать чеки? С трудом заставляю себя в рабочее время подходить к телефону — могут звонить оттуда…
Я всегда плохо разбирался в бумагах и не умел считать деньги. В отличие от матери, которая сидит, бывало, за секретером и бубнит себе что-то под нос. Только время от времени оборачивается и, глядя поверх очков, задает несложный вопрос типа: «А нам хватит семенного материала?» или «Ты рассчитался с ветеринаршей?»
Всем остальным мамаша заправляла сама. Я ей говорил, сколько мне надо наличных, и она их выдавала. Не вмешиваясь в мои дела, ни о чем не спрашивая — даже когда мне втемяшилось в голову купить Аннетте, с которой мы какое-то время жили вместе, золотой браслет. Аннетта мне все уши прожужжала о том, как она обожает витые цепочки. Это почти все, что я про эту девку и помню.
Незадолго до смерти мамаша обмолвилась: теперь мне придется поручить вести дела учетной конторе. Вот что волновало мать, пока она лежала под капельницей. Из-за этой капельницы ей беспрерывно требовалось судно, чего она очень стеснялась. Так что стоило в палате появиться санитарке с судном, как я выходил — вроде бы покурить. И у меня не хватило духу брякнуть тогда матери: при постоянном снижении цен на молоко я не смогу позволить себе новых расходов.
Кстати, теперь такие конторы называются иначе, более солидно, а их молодые сотрудники изображают из себя чуть ли не биржевых маклеров. Я совершенно теряюсь, когда туда захожу.
Мать ужасно злилась на свой рак за то, что он мешает ей встать с постели и заняться чем-нибудь полезным. От химиотерапии она угасала, как свеча, но, когда я приходил навестить мамашу, вид у нее был извиняющийся, словно она хотела сказать: «Вот не вовремя слегла! Самой стыдно! Ты уж прости!»
Тьфу ты, черт, опять эта тусклятина! Явилась не запылилась! Ей что, делать больше нечего? Вылитая маменькина дочка! Не иначе как работает в каком-нибудь фартовом месте и ждет не дождется, когда ее возьмет в жены крупный банковский начальник. А может, она, пропади все пропадом, сама работает в Кооперативном банке?!
Она садится рядом и поглядывает на меня с таким выражением, словно я — дутый чек (мол, дело неприятное, но ее напрямую не касается). Потом тяжело вздыхает и вытаскивает из большой цветастой сумки что-то вроде блокнота. Неторопливо отвинчивает колпачок поршневой ручки и начинает бисерным почерком писать. (Господи! Вот уж не думал, что с тех пор, как изобрели шариковые ручки, кто-нибудь еще пользуется чернильными.)
Ясное дело, меня одолевает любопытство. Какая женщина станет заниматься писаниной на кладбище?! Может, она подсчитывает укокошенных мужей? Внезапно соседка переводит взгляд на меня, и я слышу отчетливый смешок: это она усекла, что я за ней подглядываю. В отместку за наглый смех я мысленно раздеваю тусклятину, потом напяливаю на нее лиловый парик и сетчатые чулки. Из туго затянутого блестящего корсета выпадают белоснежные груди. От ее реального облика остаются белесые ресницы и фетровый берет с грибами.
Привидевшаяся мне картинка настолько смешна, что я в открытую пялюсь на соседку, а рот у меня расплывается до ушей. Она снова смотрит на меня и… прежде чем я успеваю принять серьезный вид… улыбается в ответ!
Господи, неужели это один и тот же человек?
Неужели эта тусклятина, которая только что сидела, поджав блеклые губы и молясь на кусок гранита, умеет так улыбаться?
Как школьница на летних каникулах… как мальчишка, которому купили первый в жизни велосипед. Счастливой, безудержной улыбкой — точь-в-точь как девочка с розовой лейкой у соседней могилы.
Мы застываем в этом положении, до ушей улыбаясь друг другу. Ни один не хочет уступить и отвернуться первым.
Что это еще за глупости?
Может, от меня ждут действий? Может, надо сказать: «А вы часто сюда приходите?» или «Сегодня на кладбище много народу. Как вам нравится здешняя часовня?» А может, прижаться к ней коленом?
И вдруг нас словно обесточили: мы дружно отворачиваемся и некоторое время смотрим прямо перед собой, сидим не шелохнувшись, как будто скамейка заминирована. Потом я, чтоб уж совсем не потерять присутствие духа, начинаю играть ключами.
Исподволь я замечаю, что она не может отвести глаз от моей руки. Я много лет вырабатывал у себя привычку не прятать руку в карман, если на нее зырятся. И представьте себе, выработал. Да, крошка, я трехпалый Бенни. Take it or leave it! [5]
