Папа глядел в окно. Там внизу, во дворике грустно сидел бронзовый Гоголь. На голове Николая Васильевича ворковал московский сизарь. Его намокшая подруга принимала знаки голубиного внимания с плеча писателя.
— Как мы затащим на десятый этаж наш рояль? — спросила мама, чтобы просто что-нибудь сказать.
— Что, если Вадик купит наш рояль, а мы приобретем пианино? — для порядка ответил папа…
За спиной бронзового писателя доживал старенький московский особнячок, где классик провел свои последние годы. Сидячий памятник перенесли сюда-с Гоголевского бульвара еще до моего рождения. Мальчиком я часто рассматривал долгий унылый позеленевший нос, торчащий из-под плаща. Мне казалось, что Гоголь сейчас чихнет.
— Интересно, сколько времени займет дорога от вашей новой квартиры до моего института? — спросил папа и опять замолчал. Мама не ответила.
— Что тебе делать в институте? Зарплату все равно никто тебе платить не собирается, — ответил я, думая о своем.
Папа и покойный мамин дедушка сходились на том, что «сидячий» Гоголь куда лучше того, что теперь стоит на Гоголевском бульваре.
— Тьфу! — говорил мамин дедушка. — Новый на купца смахивает, стоит и в книжицу барыши записывает.
— Теперь черта с два в театр попадешь или в консерваторию! Как я буду жить без концертов? Из этой дыры вечером не выберешься?! — сказала мама, разливая чай.
— Мы и так два года нигде не были… — ответил папа.
Чай пили молча. На уголок кухонного стола вылез здоровенный таракан. Насекомое, удивленное нашим присутствием, пошевелило усами и смылось.
В тараканьей голове не укладывалось, как мы могли собраться на кухне и молчать…
Мы молчали, потому что каждый понимал — предстоит не просто переезд в другой район, предстоит разлука с нашей Москвой.
— Пора спать, — сказал папа.
Я поглядел на часы — без десяти одиннадцать.
Мы так рано никогда не ложились. Я лег, потушил свет и закрыл глаза. Почему-то припомнилось, как мы с папой год назад навестили его старую квартиру в Скатертном переулке. Дом, где папа родился и вырос, по-прежнему стоит на своем месте. В квартире жили новые люди. Из прежних жильцов сохранилась одна Кира Владимировна. Старуха невероятной толщины с трудом признала папу, а он ее. Папа рассказал: в молодости Кира Владимировна танцевала в труппе Московского мюзик-холла. Я не сумел представить, как эта бесформенная туша умудрялась отплясывать канкан. Я зажег лампочку и закурил. Раскрыл семейный фотоальбом. Часть фотографий, не закрепленных клеем, вылетели на пол. Я поднял пожелтевший снимок: мне три года. Я сижу на бронзовом льве. Львы, поддерживающие фонари в начале Гоголевского бульвара, поначалу казались мне огромными. По мере того как я рос, львы уменьшались… Я затушил сигарету, погасил свет.
Из башки, как из испорченного компьютера, стали вываливаться обрывки бессмысленной информации. Огромный дом, напротив нашего, через бульвар.
Мрачные арки проходного двора. Мне пятнадцать лет. Я зажал Вальку Пятыхину в подъезде у батареи.
Глаза у Вальки темные и бесстыжие. Валька нехотя отбивается. Когда моя рука торопливо находит маленькую острую грудь, девчонка затихает…
Утром всех разбудил архитектор Славик. Молодой человек еще раньше успел побывать в Бюро инвентаризации. Теперь, располагая поэтажным планом квартиры, он дотошно исследовал каждый уголок. Не успел удалиться Славик, в дверь позвонили два парня.
Заявив, что они сантехники от Вадика, молодые люди отправились в ванную. Переговариваясь звуками и восклицаниями, полчаса оглядывали трубы, стояки и батареи. Днем нам наконец удалось лицезреть маму сопливой Элеоноры. Вадик явился с супругой Лидой и дочерью. Лида брезгливо осмотрела квартиру. Скривив губки, осторожно пристроила в прихожей на нашу поломанную вешалку свою меховую накидку. Словно картинка из журнала «Плейбой», постукивая каблучками, прошлась по комнатам. Вернувшись в прихожую, надевая накидку, изрекла:
— Тут грязь возить не перевозить… — Повернувшись к маме, спросила:
— У вас небось тараканов тьма?!
— Нет, — ответила мама не очень уверенным тоном.
Лида снова скривила ярко накрашенные губки и обратилась к мужу:
— Вадь, скажи, пусть меня Витек подбросит. Верка на шейпинге уже битый час ждет. Квартирку если в порядок привести, жить можно. Центер и от работы тебе аккурат рядом. По мне, так лучше на Тверской.
Мне, Вадь, Москва вообще не нравится… У нас в Бендерах лучше. Тут народ в толкотне суматошится. Ни какой покойности нет.
Мне хотелось спросить Лиду, зачем ты, сучка, в таком случае со своими Колянами, Толянами и Вадиками в Москву рвешься?! Сидели бы в Бендерах, Жмеринках, Златоустах… Но Лида уже стучала каблучками у лифта.
Вечером я зашел к Боре Шальнову. Боря жил на третьем этаже в нашем подъезде. Я с ним с удовольствием иногда болтал на лестничной площадке перед сном. С Борей приятно потрепаться и выкурить по сигарете. С Шальновым мы дружили со школы, пока я не удрал в музыкальную. Я рассказал приятелю, что мы продаем квартиру.
— И вы тоже? Где собираетесь жить? — вовсе не удивился Боря.
— Вчера ездили по новым районам. Пять квартир посмотрели. Все на одно лицо…
— В нашем подъезде скоро москвичей не останется.
Наверху банкир из Тюмени сразу две квартиры купил.
Стены ломает, ремонт полным ходом… На втором дамочка из Казани въезжает. На пятом Щербаковы тоже свою квартиру продают какому-то кавказцу. Я этого кацо видел. На смотрины с охраной приезжал. До смешного времени дожили… Не Москва, а прямо Чикаго.
— А вы свою продать не думаете? — спросил я и потянулся за второй сигаретой.
— Уже продали. Только хозяин пропал. Не знаем, что теперь делать, — сказал Боря и поглядел на меня долгим печальным взглядом.
— Боря…
Я хотел расспросить соседа поподробнее, но Боря погасил сигарету об батарею и ушел спать. После разговора у меня осталось тяжелое чувство. Я вернулся домой. Хотелось уснуть. Меня утомили ночные бдения на кухне в последние дни. Но лечь не удалось. У нас в гостях пили чай Людвига Густавовна Рэй с дочерью и племянницей. Возраст Людвиги Густавовны составлял одну из тайн этой загадочной женщины. Я только знал, что она преподавала в консерватории еще во времена учебы моей мамы. Дочь и племянница выглядели так же неопределенно. Если не знать, что одна из женщин-мать, другая дочь, а третья племянница — всех троих легко принять за сестер. Людвига Густавовна курила папиросы «Казбек». Несколько окурков с остатками помады уже валялись в пепельнице. Сильный запах «Казбека», парфюма и пудры расползался по квартире. Кроме чая дамы пили ликер. Людвига Густавовна без ликера и шоколада в гости не ходила. Женщины вели активную беседу. Папа сидел, уткнувшись в рекламный еженедельник, и в разговоре не участвовал.
— Ты возмужал. Женя, — сказала Людвига Густавовна басом. — Я тебя год не видела… Продаете квартиру?
— Мы с родителями так решили, — ответил я.
— Из наших знакомых Раевские и Гриничи поступили так же… — вставила дочь.
Племянница состроила мне глазки и глотнула ликеру:
— Хотите рюмочку?
Я отказался: редко пью. Людвига Густавовна резко вскинула головку:
— А я люблю выпить! Твоя мама знает… Теперь проклятый возраст во всем ограничивает. Приятных вещей на свете остается все меньше.
— Зачем ты так говоришь?! — возмутились дочь и племянница. — Правда, Вероника, мама прибедняется? Представляете! Маман три месяца назад устроилась на работу.
— Куда, если не секрет? — спросил папа, приспустив газету.
— В казино, голубчик… В казино. На старости лет пустилась во все тяжкие…
Я не удержался и спросил Людвигу Густавовну:
— Вы играете в рулетку?
— Помилуй, Женя, чтобы играть в рулетку, нужны средства. Я работаю шпионкой, Мама и я вытаращили глаза. Папа отложил свой еженедельник:
— Мадам, наверное, шутит?
— Нисколько, — произнесла Людвига Густавовна, очень довольная произведенным впечатлением. — Верунчик, помнишь, что я преподавала в консерватории?
— Конечно. Итальянский язык вокалистам, — ответила мама.
Людвига Густавовна залпом допила рюмку:
— Я вам доверюсь, как близким людям… Сначала меня пригласили прочитать лекцию о хороших манерах. Наше казино — предприятие совместное. Полдоли у итальянцев из Милана, братьев Сагетти. Знаете, теперешняя золотая молодежь не всегда отличает вилку от ножа. Когда я им сообщила, что рыбу ножом не режут, мне не поверили…
— Да, с воспитанием у них трудности, — согласилась мама. — Покупатель нашей квартиры, он себя Вадиком называет, на прощание сует мне руку первым!
— Вадиком? — переспросила Людвига Густавовна. — Любопытно… Так на чем я остановилась?
— На манерах, — подсказала племянница и положила в рот изрядный кусок шоколада.
