— Тарик… Что сказать?.. Так лучше для нас обоих. Судьба и предопределение!
— Это абсурд и сумасшествие.
— Мне стоило самой сказать тебе…
— Но я не верю… Открой…
— Нет… Я поступаю с тобой честно…
— Да ты просто шлюха!
— Хорошо… И оставь меня в покое…
— Этого никогда не будет.
— Мы все равно поженимся.
— Школьник… безумный… полуслепой…
— Я искушаю свою судьбу.
— Открой дверь, ненормальная.
— Нет… Все кончено.
— Этого не может быть!
— Это произошло.
— Ты можешь познать любовь только со мной!
— Так не может продолжаться всю жизнь.
— Ты не в том возрасте, чтобы отчаиваться. Зачем делать глупости?
— Давай расстанемся по-хорошему… Прошу тебя…
— Это ложный приступ отчаяния!
— Нет.
— Я знаю, что делать, не ты одна переживаешь кризис.
— Да простит тебя Господь.
— Ненормальная… Когда ты только успела измениться?
— Я не сделала тебе ничего плохого.
— Поиграла — и хватит.
— Не пытайся спасти то, что обречено…
— Ну ты и дрянь!..
Но она уже закрыла дверное окошко.
* * *
Некоторое время я жил в доме Карама Юнеса. Он занял место отца-суфлера после того, как тот отказался от этой работы, довольствуясь приличным доходом от своего дома. Сначала атмосфера накалялась, но вмешался Сархан аль-Хиляли, он прошептал мне на ухо:
— Не порть нам вечер… Подумай… Умм Хани ты вернешь одним махом… Она зарабатывает намного больше, чем Тахия…
Аль-Хиляли с ума сходил по женщинам, но что такое любовь, он не знал. Один или два раза он был с Тахией. Он не верит рассказам о любви и любовных муках… Любовь у него начинается и заканчивается так, будто это формальное мероприятие, и поэтому он требует его быстрого проведения. В его благих намерениях по отношению к себе я не сомневаюсь. Сколько раз он давал мне шанс на сцене, но все летело в тартарары из-за моей бездарности. Однако в пьесе Аббаса он верит в мой успех. Он уже обрадовал Умм Хани — костюмершу труппы — моим возвращением. И я к ней вернулся, спасаясь от одиночества и чтобы поддержать свое жалкое материальное положение. И это до того, как я оправился от горького опыта. Я не ожидал, что у брака Тахии будет какое-то продолжение, что из него что-то получится. У нее всегда было много связей, которые поддерживали ее скромный заработок. Она не любила никого, кроме меня, невзирая на мою бедность. Она обманула мои ожидания и оставалась в браке до самой смерти. Но пьеса раскрыла ее тайну. В пьесе она признается — лежа на смертном одре — что продала свое тело заезжему иностранцу. И тогда ее муж — по пьесе — решает убить ее, заменив необходимое лекарство обычными таблетками аспирина. Значит, мои ожидания оправдались, а я и не знал. И убил ее тот, кто навязывал нам свой идеализм, тот, кто, как я надеюсь, не уйдет от расправы.
* * *
На что я наделся?!
Я стою лицом к лицу с Аббасом в его квартире, которая когда-то принадлежала Тахии. Я направился туда в тот же день, когда и встречался с его родителями в лавке. Теперь он драматург, проживает в квартире один. В конце концов, он стал драматургом после того, как не одна дюжина его пьес была отвергнута. Липовый драматург, бесстыдно ворующий сюжеты у правды. Его удивил мой приход. Не удивляйся. Что было, то кануло в Лету. Но события прошлого снова не дают покоя. Нас когда-то примирил аль-Хиляли, и мы заключили мир, но то недоброе, что затаилось в сердце, — не выкинешь. Мы сидели в его кабинете — в квартире две комнаты и прихожая. Смотрели друг на друга в молчании, пока я не произнес:
— Ты, наверняка, спрашиваешь себя, что меня привело?
— Надеюсь, ты пришел с доброй вестью.
— Я пришел поздравить тебя с пьесой.
Он холодно произнес:
— Спасибо.
— Завтра начнется репетиция.
— Директор от нее в восторге.
— Но не режиссер.
— Что он сказал?
— Что герой мерзок и отвратителен до тошноты. Публика не будет ему симпатизировать.
Он безразлично пожал плечами, хотя лицо его помрачнело. Я сказал:
— Тебя не было на читке.
— Это мое дело.
— Тебе не кажется, что сюжет пьесы вызовет поток сплетен в твой адрес?
— Меня это не волнует.
— Люди могут вообразить, и не без основания, что ты убийца и предатель своих родителей.
— Мне до этого бреда…
Я потерял самообладание и бросил взволнованно:
— Какой хладнокровный убийца!
Он с презрением посмотрел на меня и пробурчал:
— Ты всегда будешь таким же жалким, как сейчас.
— Сможешь оправдаться?
— Я не обвиняемый, чтобы мне это требовалось!
— Тебе предъявят обвинение скорее, чем ты думаешь.
— Ты и правда дурак.
Я встал со словами:
— В любом случае, она заслуживала смерти.
И вышел, бормоча себе под нос:
— Но и ты заслуживаешь виселицы.
* * *
Я подставил голову под поток ругательств аль-Хиляли. Его гнев подобен разыгравшейся буре. Клыки сверкают. Я вижу, как горят его вылезающие из орбит миндалевидные глаза. Он орет:
— Ты, ты, сколько тебе лет? Придурок! Если бы не был таким идиотом, достиг бы актерских высот. Подумать только, он во что бы то ни стало желает перевоплотиться в помощника прокурора! Зачем ты вчера ходил к Аббасу Юнесу?
Успел ли этот мерзавец нажаловаться? Я предпочел промолчать, пока буря не утихнет. Он все надрывался:
— Ты никогда не сыграешь свою роль с полной отдачей!
Я спокойно промычал:
— Мы начали сегодня…
А потом еще тише:
— Но не менее важно, чтобы виновный понес наказание.
Он вскричал, усмехаясь:
— У кого из нас на совести нет грехов, за которые можно упечь в тюрьму?
— Но мы еще никого не убили.
— Как сказать. Если это правда, что Тахию убили, то в этом участвовал не один человек, и ты в первую очередь.
— Он не достоин, чтобы ты защищал его.
— Я не считаю его виноватым. У тебя есть хоть одна улика против него?
— Пьеса.
— Где ты найдешь пьесу без преступления? Прокуратуре нужны доказательства другого рода.
— В пьесе он совершил самоубийство.
— Значит, на самом деле он этого не сделает. И, на наше счастье, будет жить и писать.
— Он не написал ни строчки и никогда не напишет. Ты знаешь это как никто другой, ты ведь читал другие его пьесы.
— Тарик Рамадан, не будь занудой. Займись делом. Не упусти свой шанс, он не появится во второй раз…
* * *
Я репетирую роль в пьесе, написанной убийцей. Заново переживаю свою жизнь с Тахией, начиная с того, что произошло за кулисами.
Я в своем старом доме у щебневого рынка. Любовь в комнате. Разоблачение измены. Рыдание на похоронах.
Салем аль-Агруди обращается ко мне:
— Ты играешь как никогда, но выучи текст назубок.
— Я повторяю так, как было на самом деле.
Он рассмеялся:
— Забудь о реальности и живи спектаклем.
Тогда я попросил его:
— Ведь, к счастью, у тебя есть право внести изменения.
— Я уже поправил, где было надо, и вырезал сцену с ребенком.
— У меня идея!
Раздраженный, он уставился на меня, но я продолжил:
— Героиня, отходя в мир иной, просит встречи с ее бывшим возлюбленным…
— Каким возлюбленным? Кто из актеров театра не влюблялся в нее в свое время?
— Я имею в виду возлюбленного, роль которого играю я. Он приходит к ней, она просит прощения за измену и умирает у него на руках.
— Но для этого потребуется внести изменения в сущность образа, да и в отношения между мужем и женой.
— Пусть так.
— Ты предлагаешь совсем другую пьесу… Героиня и не вспоминала о своем бывшем любовнике.
— Это невозможно, противоестественно.
— Я же сказал тебе, живи пьесой, забудь о реальности. Или ты предпочитаешь переписать пьесу, ведь сейчас кто угодно по воле случая или прихоти может стать автором…
— Но ты же вырезал роль ребенка?
— Это другое дело, он не связан с сюжетом. Убийство невинного младенца чревато тем, что лишит героя симпатии публики.
— А убийство его несчастной жены?
— Послушай, масса зрителей в глубине души мечтают прикончить своих жен…
* * *
Разве это не Карам Юнес? Точно. Он выходит из кабинета директора. До премьеры осталось всего две недели. Я стоял у входа в буфет и разговаривал с Доррией, звездой труппы, каждый из нас держал в руке чашку с кофе. Когда он, в старом костюме и черном шарфе, намотанном на шею почти до висков, поравнялся с нами, я произнес:
— Какая честь нашему театру!
Он посмотрел на меня искоса и сухо ответил:
— Уйди с глаз долой…
Он поздоровался на ходу с Доррией и ушел. Доррия прервала свой разговор о подорожании чего-то на рынке и поинтересовалась:
