Говоря уж совсем откровенно, после того как я сочла, что короткие детские штанишки на взрослой женщине — достаточно выразительная улика, у меня возникла потребность отомстить. Тогда казалось, я могла и убить его, если б только увидела согласие Веры или хотя бы намек на согласие.
Один-единственный раз мы остались наедине, просто сбежали ненадолго погулять, и я сейчас понимаю, что эти полтора часа стали самыми счастливыми в моей жизни. Мы засиделись на скамье, глядя на залив Ангелов, который искрился на солнце так, что было больно глазам. Вот там я и задала свой жестокий вопрос. Набрала в легкие побольше воздуха и спросила: случись вдруг такое несчастье, твой муж внезапно умер, оставил тебя одну, что будет на следующий день после похорон? Как ты станешь жить?
Она молчала целую минуту, потом сказала:
— Никак. Найму аэроплан и разобьюсь.
Я сказала:
— Ой, да ладно.
Она ответила очень мягко:
— Только лучше без цинизма.
И даже не разозлилась ничуть. Не отстранилась, когда я, мысленно прося прощения за грубость, ладонью накрыла ее бедро, горячую тонкую косточку под черным платьем. Стерпела интимное, требовательное касание. Даже если за этим скрывалось безоговорочное равнодушие ко мне, ее природная ласковость оказалась сильней.
Рядом со мной, отдельно от Борова она была не пятидесятивосьмилетней супругой пожилого, избалованного славой романиста, а совершенно самостоятельным чудесным существом, гораздо моложе и нежнее, чем я.
Почему я упомянула про возраст?
С самого детства, глядя на людей старше меня, я почти машинально думала: вот этому человеку осталось жить меньше, чем мне. Вот он (или она) умрет раньше, а я еще буду жива. И только подобная мысль о Вере впервые вызвала у меня настоящую нестерпимую боль.
А вместе они выглядели то солидной супружеской четой, то идеально скоординированной парочкой сообщников. Посреди самого невинного разговора они вдруг спаривались, как бабочки, которые пользуются каждым удобным кустом, и разъединялись так быстро, что невозможно было ничего углядеть.
Я поинтересовалась, в каком году они стали мужем и женой. Боров в шутливых тонах ответил, что случилось это примерно в том же году, когда я родилась. Тут я злорадно подумала, что такая давность как минимум гарантирует отсутствие взаимной страсти и свежести чувств. Но уже послезавтра они с легкостью, сами того не желая, докажут мне, насколько я была глупа.
Послезавтра придумали сходить в кинотеатр.
Сели так: она справа, он слева, я — посередине. Когда на экране замелькала кинохроника о бое быков, Вера по-хулигански засунула два пальца в рот и попробовала свистнуть, но ей это не удалось. Тогда она вынула изо рта пальцы и сказала громко, на весь зал: “Зачем нужно показывать эту гадость?”
Потом начался фильм — я не запомнила какой. Напрасно я села между ними, это было ошибкой. С тем же успехом я могла замкнуть своим телом оголенные высоковольтные провода. Меня било током с обеих сторон, трепало и трясло, как подстреленную ворону или рваную тряпичную куклу. А эти двое прекрасно существовали в своем обычном режиме. Вера вынула конфету из сумки и в темноте протянула мужу, едва не касаясь моих колен. Он взял конфету, но руку не убрал. И она не убрала тоже.
Вряд ли им было заметно, что я смотрю вниз, не на экран. Скорей всего, их это вообще не волновало. А волновало совсем другое. Точное название того, что они совершали впотьмах с помощью рук, мне неизвестно. Если в природе возможно совокупление руками, то это было именно оно: бесшумный бешеный секс. Причем та сторона, которая предложила конфету, вовсе не была пассивно-страдательной.
Собственно, я могла бы ничего не говорить о том, что увидела, кроме одной вещи: эти люди, прожившие вместе, почти не разлучаясь, тридцать с лишним лет, сходили с ума друг от друга не меньше, чем насмерть влюбленные подростки, прячущиеся в кинозале ради голых слепых прикосновений и вороватого трения тел.
После кино у Борова было роскошное настроение, что не помешало ему за ресторанным столиком учинить устный геноцид братьям-писателям. Он начал с ничтожного Хемингуэя, который якобы стал неудачной заменой Майн Риду, поскольку Майн Рид все-таки сочинял заметно лучше. Бездарность Камю и Сартра настолько очевидна, что может стимулировать желудочные спазмы. Стендаль и Томас Манн вполне сгодятся как сильнодействующие снотворные. Вольтеру спасибо хотя бы за то, что писал не очень длинно. Больше всех досталось на орехи “Доктору Живаго” Пастернака, лирическому размазне с эпохально-беспомощной амбицией.
Я забыла спросить, чем все эти авторы ему так насолили.
Вообще, Боров мог сойти за отъявленного модерниста, если бы не выглядел иногда адски консервативным. Когда между прочим речь зашла об искусственных спутниках Земли и советских успехах в космосе, он заявил, что все это политическая пропаганда, мыльные пузыри для фанатиков и дураков. Зато он готов был часами рассказывать о каком-то бельгийском маньяке, об аномальных сдвигах во времени и таинственных исчезновениях морских судов.
Вечером я вернулась в комнату, которую снимала, свалилась на кровать и, стыдно признаться, проплакала почти до утра.
Раз уж на то пошло, сказала я себе, если твоя любовь невзаимная, запретная, бесцензурная, неправильная, это еще не значит, что ее нет!
В сущности, я просто оплакивала бедные остатки моих иллюзий. Их и так-то было ничтожно мало, раз-два и обчелся. Но еще какое-то время они будут вылезать на свет, как бестолковая новорожденная трава из-под брусчатки.
Например, когда я уже перебралась в Соединенные Штаты, и моя бесприютная Хильда приехала туда ко мне, и мы решили жить в Кембридже вместе, по-семейному, я посчитала нужным написать об этом Вере. Ответом был самый немилосердный разнос. Она, видите ли, безоговорочно осуждает меня. Потому что наша с Хильдой связь непристойна и неразумна. И у Володи точно такая же точка зрения.
Как же я в тот день ликовала: она ревнует! Конечно, ревнует. А на Володино мнение ссылается лишь для того, чтобы скрыть, как она лично уязвлена. Я ответила: “О такой актрисе, как вы, любой режиссер может только мечтать!” Вера смолчала, прикусила язык. Но лучше бы я тогда не ликовала, а кое-чему научилась у своего красноглазого горя.
Я покинула Ниццу в пятницу 27 января. Перед самым моим отъездом Боров так расщедрился, что подарил мне сразу несколько собственных изданий с автографами. Хотя обычно, по словам Веры, он не надписывает книги никому.
Довольно скоро, между прочим, я прекратила мысленно обзывать его Боровом. И не только потому, что эти две недели он был со мной изысканно-галантен и добр, а чуть позже поставил свою подпись под рекомендательными письмами в Гарвард и Корнелл. Любая другая на моем месте расценила бы это как одолжение, как высокую милость. А я никак не могла справиться с догадкой, что от меня хотят отделаться, потому и отправляют подальше, в безопасную ссылку, к черту на рога.
Что еще? Я попросила разрешения написать откровенный рассказ о нашем знакомстве, о них двоих. Мне дали великодушное согласие, сопровождаемое стерильными улыбками.
При всей готовности к неравным позиционным боям и дуэлям, я себя заставила обращаться к обоим супругам одинаково приветливо, по именам. Но позднее, когда конфликт вскроется, как созревший фурункул, и отношения воспалятся аж до степени юридических вмешательств, я буду внятно предупреждена, что никто не позволял мне называть их так запросто, как принято между близкими людьми.
Тот рассказ о нашей январской встрече я писала очень медленно, с самой отчаянной скрупулезностью, на какую только способна, будто пыталась гравировать на хрусткой ледяной корочке единственные слова, настигавшие меня во сне или в моих одиноких бдениях над исчерканным листком. За несколько лет я написала шесть разных вариантов, не смея забыть, что главные персонажи первыми все это получат и прочтут.
Печальное наблюдение за природой вещей: все они имеют способность портиться. Самые необходимые портятся быстрее других. До какой же степени порчи должны были дойти наши драгоценные отношения, чтобы на вторую версию моего рассказа Вера ответила просьбой о двух маленьких поправках, а на шестую — высокомерным извещением: “Мой муж слишком занят и не в состоянии уследить за всеми переделками в вашем тексте”...
Теперь каждый новый успех Володи и любое хвалебное упоминание его имени в прессе вызывали у меня тихую ожесточенную ревность. (Может, так проявляются первые признаки безумия?) Но в то же время я чувствовала решимость перегрызть горло всякому, кто взялся бы небрежно, походя критиковать Володю или его книги.
Я знаю, что на многих людей он производит впечатление холодного светского сноба. Не хочу никого переубеждать. Но у меня перед глазами встает Вера, которая, давясь от смеха, изображает в лицах незабываемые встречи с голливудской элитой. Володя при этом смущенно подхохатывает.
