Какая-то рыбачья лодка поймала челнок у самого устья; юноша, который лежал в челноке, был мертв. Это был сын того сына И его тоже похоронили в земле под старым дубом, где уже нашли свой покой многие.
Каждый год в день их бегства Анна напоминала всей семье о той самой «беседе в Лукке» и о том, как они начинали всё сызнова в сырых подвальных хранилищах шелка во Флоренции, под мрачными сводами, куда доступ сухому воздуху был закрыт, чтобы шелк, когда его будут ткать, сохранял свой вес.
Собственно говоря, во Флоренции не было недостатка в торговцах шелком, которые поставляли ткацкие станки и шелковую пряжу, но и станки, и пряжа оставались собственностью торговцев. Все узоры оговаривались заранее, ткани принимали у ткачей по твердой цене и в жестко установленные сроки. Ткачи, работавшие по заказу для крупных торговых домов, именовали себя малыми мастерами. Они полностью подчинялись своему заказчику и, если не хотели лишиться ткацкого станка, обязаны были держаться установленных узоров и определенных цен. И семейству Фонтана приходилось поначалу ткать пользующиеся спросом флорентийские узоры, сцены из Библии, ангелочков, Мадонну в венчике, инициалы Христа. Раппорты на широком флорентийском станке приходилось без конца повторять, потом ткань разрезали на полосы, и в таком виде они служили украшением для церковной парчи, их нашивали на торжественное одеяние священников. Но Фонтана не занимались теперь изготовлением платья. Здесь существовало разделение труда, работа делилась на мельчайшие этапы, и каждый выполнял только свою маленькую часть, результат же – прекрасное одеяние – мог увидеть лишь торговец.
Анна, которая, благодаря своему отцу, понимала кое-что в финансах и все больше брала дело в свои руки, управлялась с ним столь ловко, что вскоре у них в маленькой мастерской уже стоял собственный станок. Ниточники, которые все, как один, были родом из Лукки, ибо только они умели работать на луккском филатории – большой, изобретенной в Лукке шелковой мельнице, – регулярно поставляли ей пряжу. Поэтому ночами можно было изготовлять ткани, которые Фонтана придумывали сами. Вскоре возник небольшой кружок постоянных покупателей из числа состоятельных граждан, которых интересовали такого рода изделия. А когда Анна, признав во всаднике, скакавшем во весь опор по их улице, Сальвестро де Медичи, прославившегося во время восстания Чьомпи, умудрилась набросить ему на плечо кусок золотой парчи, – тогда Фонтана снова сделались самостоятельными шелковых дел мастерами, хозяевами мастерской под названием «Мастерская парадных шелков». Медичи поддерживали партию пополани, которая выступала за демократическую конституцию, и помогали сторонникам этой партии – уроженцам Лукки.
Отныне Фонтана принадлежали к числу флорентийских мастеров, которые благодаря своей искусности довели до совершенства узор с гранатовыми яблоками, превратив пальметты и розетки, обрамляющие эти яблоки, в обширные, сложно переплетающиеся богатые орнаменты, в чрезвычайно трудоемкие золотые узоры, которые они ткали на темно-красном или черном бархате. Многие тысячи нитей с одного навоя, бесчисленные подъемы и опускания уточной нити, ножи, разрезающие шелковые петельки, превращая их в теплый бархат, – и тогда сквозь бархатные ворсинки начинает просвечивать ткань основы, вытканные углубления, в которых внезапно вспыхивает золотой узор, королевские ткани из черно-золотого и пурпурно-золотого парчового бархата, из светлой бархатной голубизны, сквозь которую прорывается блеск золотой парчи.
Меж плавающих комьев земли ему виделся мерцающий слабый свет, это была крохотная щелочка, через которую проникал острый лучик света, и он не понимал, откуда этот лучик. Он не знал, сон это или уже смерть, потому что видел еще и реку, поблескивающую в лунном свете, которая текла так привольно и спокойно, а на ней плот. Какие-то люди жгли на нем костер, смеялись, переговаривались, и он слышал их голоса так близко, будто сидел на берегу. В вечерних сумерках плот проплыл мимо, и те, кто сидел на плоту, закивали ему, узнавая в этом угасающем свете. Между тем стремительно темнело, плавающие земляные кочки отбирали у него воздух, но если он будет дышать, только дышать – и больше ничего, тогда, может быть, они расступятся перед ним и не будут так толкать его вниз, в трясину, в эту тесную тьму, из которой не выбраться никогда, но к которой придется привыкнуть, как пришлось привыкнуть к ночам, которые для кого-то были все равно что день. А ведь ночь означала не только мрак, страх и пустоту, в этом мраке были огни и звуки, были светлые точки, и они плыли над трясиной, сбивали с пути людей, уводили их к лешим и русалкам, которые по ночам не спят. Звуки из-под воды и из-под земли и огни меж высоких деревьев, звезды, которые видишь все яснее, если всю ночь смотришь в небо, в тот мерцающий свет, что яснее, чем день.
Это был правнук. Он исчез в болотах.
Когда Анна умерла, дело уже перешло в руки внуков. Так повелось, что первенца, который наследовал дело, называли Джанни или Джованни, а второго по старшинству всегда называли Паоло. Джанни был человеком серьезным. Трудяга, он дни напролет корпел над новыми узорами, потом испытывал их на станке и переносил на шаблон. От Анны. Паоло унаследовал купеческую сметку, он вел всю бухгалтерию и обеспечивал сбыт тканей. Алессандро, третий по старшинству из сыновей рода Фонтана, которого братья тоже взяли в долю, заведовал небольшим филиальчиком в Ливорно, где расположен был флорентийский порт. Ему нравилось это пестрое бурление жизни, он с удовольствием проводил время среди греков, евреев, арабов, испанцев, голландцев, англичан, которые торговались друг с другом на разных языках, создавали кланы, молились каждый своим богам, как-то сосуществовали. Алессандро придерживался мнения, что искусство торговли шелком приносит больше прибыли, нежели само ткачество. Он обладал бесценным даром: жить в свое удовольствие, не забывая между тем о деле. Именно он первым узнал, что Козимо де Медичи намеревается перенести Базельский собор 1439 года во Флоренцию. Для шелковых дел мастеров настали золотые времена. Джанни, Паоло и Алессандро во время больших приемов сидели на возвышении в соборном зале и сравнивали ткани и узоры, обсуждали изящный крой платьев – словом, все то, что во Флоренции в те дни не сходило с уст. У себя в мастерской они принимали кардиналов, огромные деньги люди платили тогда только за то, чтобы их обслуживали именно ткачи Фонтана. Шелковых дел мастера сделались на несколько лег королями Флоренции.
Воспоминание это празднество оставило ужасное. Алессандро проявил заносчивость и осмелился рассердить некоего важного господина, не пожелавшего оплатить шелковую ткань: Алессандро оделся в платье из такой же ткани и, намеренно столкнувшись с господином на соборной лестнице, под хохот зевак начал сравнивать качество того и другого наряда, – то был последний день, когда Алессандро довелось смеяться. На следующее утро Джанни нашел его в мастерской заколотым. Алессандро упал навзничь на ткацкий станок, и кровь лилась на красный шелковый бархат, натянутый на станину. После похорон Алессандро Джанни срезал этот окровавленный кусок шелковой ткани и вложил его в Книгу Узоров, ничего на этот раз не написав.
Вернулись более спокойные времена. Джанни, который отныне ткал для постоянных заказчиков только красные ткани с красным же узором, умер, как и жил, тихо и незаметно, склонившись над Книгой Узоров. Паоло без особого пыла продолжал вести дело, исключительно ради потомков, и через некоторое время его можно было назвать скорее банкиром, нежели шелковых дел мастером. Будучи уже совсем пожилым человеком, он подружился с Беноццо Гоццоли, который получил заказ увековечить Папский собор в придворной капелле Медичи на большой фреске. Поскольку у мастера то и дело возникали вопросы по поводу тканей, красок, узоров, ибо Медичи хотели видеть себя па фреске в самых своих роскошных одеяниях, Паоло часто приходилось с озадаченным видом стоять в шелковых одеяниях мастерской Фонтана на фоне участников собора, бредущих по некоей райской местности. Гоццоли так расставил на переднем плане этих Медичи, словно то были иллюстрации к Книге Узоров дома Фонтана, и Паоло пожелал для себя маленькую копию фрески – «в качестве образца для заказчиков». Гоццоли исполнил его желание, и теперь картина, которая всему миру известна была только как фреска из придворной капеллы Медичи, висела также, правда в уменьшенном исполнении, в конторе шелковой ткацкой мастерской Фонтана – мастерская эта была по тем временам широко известна. Умирая, Паоло попросил вложить ему эту картину в руки, – но теперь он видел не только торжественную процессию, разодетую в шелк и бархат, в одеяния с золотой канвой и кружевными узорами, – нет, он видел чудесный ландшафт своей родины Тосканы, густую синеву неба, твердую белизну мраморных гор, плодородные холмы, покрытые фруктовыми деревьями и виноградниками, а в долинах по берегам рек – бархатную зелень тутовых деревьев.
