„Делай со мной, что хочешь“, — сказала я. Но кому нужна была моя распродажа, ведь я и без того управляла дешевым магазином, „всё по 10…“. Ты предпочел ничто, равное 0, мне, равной +1. Плюс единица было меньше, чем 0. Много меньше.
Как это „цивилизованно“, когда секс воскресает под видом дружбы. Воплощение интеллекта. Вы ходили на художественные выставки. Ты — председатель художественного объединения „Станция 5“, а Барби изучает историю искусств. Какое совпадение! С вами бог случайностей. Приходя домой, ты с восторгом рассказывал, как искусство обогащает духовную жизнь. Тебе нечего скрывать. Секс вне системы. Вы хорошие друзья. Не более. С чего мне расстраиваться? Я твой „number one“, номер один. Выше вульгарной конкуренции с твоими подругами. Наша любовь незыблема. Но любовь не незыблема, понимаешь ты, Крис? Любовь не продукт фантазии! Любовь — реальность!
Но вот воспоминания начинают бледнеть. Как воздух, медленно выходящий из шарика. Так трудно помнить жизнь. Детали исчезают, одна за другой. Сначала звуки, затем цвета, затем сами вещи. Только контуры остаются, как в детском альбоме. Вот исчезает изумительный аромат детства и весны, исчезает вкус соленой воды. Остаются звездный туман, молочное море, первобытная эпоха. Там не живут. Ни с легкими, ни с жабрами. Потому что там нет воздуха и нет воды. Нет неба. Нет света и тьмы. Это ничто. Вне человеческого понимания. Дружок, я не знаю даже, кто ты. Только что твоя жизнь теперь принадлежит мне“.
Это было прощальное „спасибо“. Моя жизнь — в руках мертвой женщины. Я оказался в объятиях смерти. Чувство клаустрофобии взяло меня за горло: ты можешь избавиться от жены или возлюбленной, но от мертвых тебе не сбежать.
„Моя жизнь рухнула, когда я потеряла работу. Я утратила ценность. Твоей любви было недостаточно. Вся ценность человека — в работе. Я ошибочно обвинила тебя в том, что любовь не была всем. Теперь знаю: ни ради работы, ни ради любви, но ради самой жизни мы живем. Жизнь во всей своей красоте и есть смысл. Красота — истинное лицо бытия. Теперь, в неведении лишив себя жизни, теперь я это вижу. Я вижу тебя, а ты меня там, где я теперь, видеть не можешь“.
На этом месте я собирался запротестовать, но побоялся, что она вновь исчезнет, если я не дам ей выговориться.
„Смерть — не путешествие из одного состояния в другое. Смерть — это выпадение из универсума. Смерть — это нигде. Хочу попросить: не забывай меня. Ты — моя пуповина. Неси меня, как нерожденного близнеца. Зародыша с мягкими костями, мысль без кожи. Я живу только в тебе. Ты даешь мне жизнь, мой милый. Я кладу свою жизнь в твои руки. Ты прошел долгий путь. Ты на моей стороне. Я держу тебя за руку“.
Мона исчезла. Испарилась в мгновение ока. Словно я сам заставил ее исчезнуть магической силой своих век. В моей руке она оставила пластмассовую фигурку, которая казалась сухой и прохладной в густой влаге горячего воздуха.
Я взял ее с собой и пошел к отелю. Наверху, в моем пастельном номере, лег на кровать и смотрел Си-эн-эн, прикидывая, не сделать ли мне еще одну попытку найти Мону, ставшую вездесущей. В храмах и на дискотеках. Я знал, где ее искать. Такая ранняя смерть неизбежно влечет за собой беспорядочную ночную жизнь. Сменяющуюся пустыми бездумными утрами.
Выключив телевизор, я решил пойти попрощаться с ней, прежде чем уеду. Хотел домой, вернуться к работе. Понял, что работа была моей жизнью, так же как я был жизнью Моны. Мне больше не нужно было ее искать. Она была мною.
Я красиво оделся. Белая рубашка, шелковый галстук, брюки цвета хаки, коричневые туфли ручной работы. Анонимный турист. Без национальных признаков. Прежде чем выйти из отеля, я выписался. Заказал обратный билет на самолет на следующее утро. Я был счастлив, когда вышел на улицы Бангкока. Редкое чувство свободы охватило меня. Прямо перед дверью отеля на корточках сидел нищий с протянутой рукой. Я вложил в его руку два доллара, и она тотчас же сомкнулась, превратившись в кулак.
Я побывал на бесчисленных дискотеках, прежде чем наконец нашел Мону. Она танцевала на позолоченном боксерском ринге вместе с четырьмя девицами. Помахала мне, будто ждала. Совсем не такая, как на крыше. Ниже, смуглее, моложе, примерно четырнадцати лет. Продолжала махать мне. Я помахал в ответ. Четырех девиц одну за другой разобрали немолодые европейцы.
Я купил Мону, и мы поднялись в неряшливую каморку с мятой занавеской, едва прикрывавшей вход. Сели на вонючий матрас. Взяв меня за руку, она сказала, что я должен пойти в храм и поставить за нее десять свечей. Ей нельзя покидать заведение. Но поскольку мы с ней были одно, боги не обидятся. Напротив, они поприветствуют меня. Я встал и пошел, не удаляясь от нее. Между нами не было расстояния.
В храме царила толкотня. Монахи в оранжевых одеждах размахивали кадильницами, сверкающими серебром. Верующие протискивались к большой фигуре Будды. Людская масса увлекла меня в темное боковое помещение. Зажатый между потными, пахнущими благовониями телами, я принужден был двигаться вместе с ними. Под конец меня протолкнули через низенькую дверь и оставили снаружи в ослепительном солнечном сиянии. Я уехал домой, не поставив свечку за Мону. Спасибо за долготерпение, Шарлотта».
«Каждое слово из отповеди Моны впечаталось мне в мозг, малейшая дрожь в голосе проникает в нервные окончания. Внушение ли это, проекция, самообман? Что происходит между двумя людьми, как мы, тесно связанными? Я по-прежнему называю ее человеком. Хотя ее уже нет на земле, никогда она не была для меня более живой.
Того, что я испытал в Бангкоке, больше не существует. То был Нарцисс, глядящийся в свое отражение. Чудное видение. Я начал сомневаться, что побывал в Бангкоке. Там не было тела, не было кожи, не было мяса или костей. Не было рук, не было рта или бедер. Только голос, похожий на мой собственный. Эхо в сияющей пустыне. Не знаю, что за сказка прячется в этой пустыне. Фата-моргана? Дикие верблюды, идущие сквозь песчаную бурю?
Верблюды — злые животные. Их глаза и обнаженные зубы вызывают во мне ужас. Не говоря уж о злобном фырканье, напоминающем о слишком уж человеческой неудовлетворенности. Однажды во время одной из бесчисленных туристических поездок — ты знаешь, я настоящий турист — мне пришлось ехать на верблюде по тунисской пустыне. Его кажущаяся терпеливость, неторопливая походка были не чем иным, как маскировкой убийственной агрессии, которая в любой момент могла прорваться. Время от времени он издавал высокие, рычащие горловые звуки, это был ужасный и яростный вопль призрака, мементо мори.
Мой туристический верблюд споткнулся в песке и упал на колени. Мне едва удалось удержаться в седле. Я подозревал, что он нарочно подверг меня испытанию или же просто-напросто хотел убить. Он выказывал крайнее нежелание везти меня дальше, пока наконец со злобным фырканьем попранной гордости не подчинился улару погонщика. Надеюсь, что никогда не стану верблюдом — в духовном смысле. Лучше уж бессмысленной пустыней.
Чем старше становлюсь, тем меньше понимаю, в чем смысл всего этого. Единственное, что мне известно: искать смысл — пустая трата времени. Смысл — это неправильный пароль. Я еще не нашел правильного. Может, я тщетно надеюсь на то, что Мона владеет великим экзистенциальным паролем?
Шарлотта, я пытаюсь заговорить себя. Разве ты не слышишь? Не хочу самому себе признаться, что отнял у Моны жизнь. Всеми своими словами и делами я просил ее исчезнуть, умереть. У меня на совести убийство. А я на службе у закона и порядка. Задерживаю убийц, расследую преступления, провожу полицейские досмотры. Я должен был умереть вместо Моны. Это было бы справедливее.
Да, ты называешь это типичной депрессией. Это так серо и скучно, так ничтожно на мой вкус. Ты знаешь, как я отношусь к психоанализу: он умаляет человека и приговаривает его к вечному детству, наедине с папой и мамой. Я с самого начала ясно дал тебе понять, что не хочу говорить о родителях. Эта глава окончена.
Я хочу говорить о Моне. Она на свой лад совершила мое самоубийство. В ранней юности мне была свойственна склонность к философии. Вдохновленный стоическими представлениями о свободной воле человека и абсолютной независимости от всех возможных уз, я развивал идею, заключавшуюся в том, что единственным достойным окончанием жизни является самоубийство. Которое следовало совершить на вершине жизненного пути, так сказать, в полном цвету. Прежде осени и увядания. Пока тело не изнурили болезни и страдания. Беспомощность, зависимость от других недостойны. Умереть стоя, от своей руки. Это красиво.
Мы очень ссорились всякий раз, затрагивая вопрос о смерти. Мона приходила в бешенство. Самоубийство, говорила она, это бунт против природы. Все является частью жизни. Даже болезнь и страдание. В этом пункте она была фанатична. Это „все является частью“ действовало на меня как холодный душ. Она ведь начинала оспаривать святые для меня идеалы. Я знаю, что ты скажешь. Ее идеалы были, возможно, так же святы для нее. Но это значит, что нет никакой правды, а этого я понять не могу. Если ты не принимаешь Правду с большой буквы, то тебе придется как минимум позволить мне сохранить чувство Вины с большой буквы.
