На последнем этаже «Пройдохи» давали уроки танго. Женщины отличались стройностью фигур и понимающим выражением лица, а кавалеры, несмотря на потрепанную одежду и очередную бессонную ночь, двигались с потрясающей элегантностью и поправляли ошибки своих партнерш шепотом, на ушко. Книжная лавка внизу была полна народу, как и почти все книжные магазины, мимо которых мы проходили. Тридцать лет назад Хулио Кортасар и Габриэль Гарсиа Маркес были удивлены, узнав, что домохозяйки в Буэнос-Айресе покупают «Игру в классики» и «Сто лет одиночества», словно бы это фасоль или пучки зелени, и таскают книги в продуктовых сумках. Я заметил, что с тех пор жадность портеньо[14] до чтения не уменьшилась. Однако привычки их переменились. Теперь люди не покупали книги. Они начинали их читать в одной книжной лавке и продолжали чтение в другой — по десять страниц или по главе в каждой — и так до конца. Вероятно, на это уходили целые дни — или недели.
Когда мы пришли, владелец «Пройдохи», Марио Виргили, был в баре наверху. В одно и то же время он наблюдал за происходящим и находился где-то вовне, пребывая одновременно в состоянии созерцательности и возбуждения. Никогда бы не подумал, что два этих качества могут перемешиваться. Я услышал, что мой друг называет его Тано, а еще я услышал его вопрос: долго ли я собираюсь пробыть в Буэнос-Айресе. Я ответил, что не уеду, пока не отыщу Хулио Мартеля, но что-то уже отвлекло его внимание.
Танцевальный тур подошел к концу, и партнеры тут же разошлись, точно их ничего и не связывало. Этот ритуал казался мне необычным еще в кино, однако в действительности он выглядел даже более странно. Когда подходил черед нового танго, мужчины приглашали своих избранниц на танец легким кивком, который казался исполненным безразличия. Но это было не так. Мужчины изображали презрение, чтобы защитить свою гордость от малейшего оскорбления. Если женщина принимала приглашение, она, в свою очередь, делала это с отсутствующей улыбкой и поднималась с места, ожидая, чтобы мужчина к ней подошел. Когда начиналась музыка, пара несколько секунд стояла в ожидании, мужчина напротив женщины, не глядя друг на друга и беседуя о всяких пустяках. Танец как таковой начинался с довольно-таки жесткого объятия. Мужчина обхватывал талию женщины, и с этого момента она начинала отступать назад. Иногда партнер выпячивал грудь вперед, иногда занимал позицию чуть сбоку, щека к щеке, а его ноги между тем выписывали кебрады[15] и корте[16], которые женщина должна была повторять в зеркальной симметрии. Такой танец требовал безукоризненной точности и, главное, кое-каких провидческих способностей, потому что фигуры в танго не имеют определенной последовательности — это плод свободной импровизации ведущего партнера или порождение хореографии с бесчисленным количеством сочетаний. У тех пар, где было больше всего взаимопонимания, танец повторял некоторые движения соития. Это был атлетический секс, который стремится к совершенству, но не интересуется любовью. Я подумал, что было бы полезно включить эти наблюдения в мою диссертацию, поскольку они подтверждают мысль, что танго зародилось в публичных домах, как утверждал Борхес в «Эваристо Каррьего».
Одна из преподавательниц подошла ко мне и спросила, не хочу ли я научиться нескольким фигурам.
Давай, решайся, подбодрил меня Тано. С Валерией кто угодно научится.
Я колебался. Валерия вызывала безотчетное доверие, и желание защитить ее, и нежность. Лицом она была похожа на мою бабушку, мать моей матери. У нее был высокий чистый лоб и широко распахнутые каштановые глаза.
Я очень неуклюжий, наконец ответил я. Не заставляй меня позориться.
Ну что ж, я приглашу тебя в другой раз.
В другой раз, в другой день, неискренне прозвучал мой ответ.
Когда Тано Виргили поднимался со своего стула рядом со стойкой, чтобы понаблюдать за мерным колыханием танцующих, я каждый раз прерывался на полуфразе, которую не успевал закончить. Слово падало с моих губ и катилось на площадку к танцорам; они давили его своими каблуками, прежде чем я успевал его подобрать. В конце концов мне удалось получить ответ на свой вопрос о Хулио Мартеле, ответ настолько детальный, что, когда я вернулся к себе в пансион, мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы зафиксировать эти детали. Мартеля, сказал мне Тано, на самом деле звали Эстефано Каккаче. Он взял другое имя потому, что ни один слушатель не смог бы всерьез относиться к певцу, которого зовут Каккаче. Сам подумай, как это звучит. Он пел здесь, рядом с местом, где ты сидишь, и было время, когда люди понимающие только и говорили, что о его голосе, неподражаемом голосе. Быть может, он и сейчас такой. Вот уже давно мне ничего о нем не известно. Тано обнял меня за плечо и наградил признанием, которое можно было предвидеть: По мне, он был лучше Гарделя. Но никогда не повторяй этих слов.
После этой ночи осталась целая куча записей — возможно, они верно передают рассказ Виргили, но меня не покидает ощущение, что я утратил тональность и аромат того, что он говорил.
Я смутно припоминаю долгую прогулку, которую мы с Тукуманом совершили потом. Мы бродили по городу с места на место, он называл это «паломничество по милонгам». Несмотря на то что декорации и персонажи менялись с быстротой, которую мои чувства не успевали отразить, — мы переходили от полной темноты к психоделическим огонькам, из танцзалов для мужчин к другим, где на экранах возникали образы прошлого (возможно, несуществующего) Буэнос-Айреса, по проспектам, повторявшим проспекты Мадрида, Парижа и Милана, среди женских оркестров и трио скрипачей-пенсионеров, — несмотря на все это, мой рассудок остановился в какой-то точке, где не происходило ничего, словно на рассвете после битвы, которая случилась где-то в другом месте, — может быть, сказалась усталость после путешествия, или я ожидал, что на одном из клочков этой бесконечной ночи вот-вот появится неуловимый Мартель. Мы останавливались под широким навесом центра «Паракультураль», подходили к собору, забредали в «Пустячок» и в «Поцелуй», и там было почти что пусто, поскольку милонги меняют свое местоположение со дня на день. Нам встречались заведения, открытые для танцев по средам с часу до трех ночи или по пятницам с одиннадцати до четырех. Паутина имен привносила в эту литургию дополнительную сумятицу. Я слышал, как пара немцев-любителей договаривалась о встрече в «Паракультураль», но называла его «Эллинское общество», хотя потом я понял, что это всего-навсего название здания, расположенного на улице, которая для одних называется Каннинг, а для других Скалабрини Ортис. В ту ночь у меня сложилось впечатление, что Мартель может находиться одновременно в двух или трех местах, или же нигде, а еще я подумал, что его, возможно, вообще не существует, что он — еще одна из многочисленных легенд этого города. Борхес сказал, цитируя епископа Беркли, что для неодушевленных предметов существовать вне воспринимающего сознания совершенно невозможно, esse est percipi[17]. В какой-то момент я почувствовал, что этой фразой можно дать определение всему городу.
Около трех часов утра я снова увидел Валерию — в огромном зале, который назывался «Звезда» и который в прошлую субботу назывался «Пустячок». Она танцевала с японским туристом, наряженным в костюм тангеро из учебника, в сверкающих ботинках на высоких каблуках, в обтягивающих брюках, в полосатом пиджаке, на котором он расстегивал все пуговицы, как только заканчивалась музыка, и со сложной бриолиновой скульптурой на голове, которая казалась сооруженной по всем правилам танго. Меня поразило, что Валерия столь же свежа, как и пять часов назад, в «Пройдохе», и что она ведет японца с ловкостью кукловода, заставляя его вращаться вокруг своей оси и раз за разом скрещивать ноги, в то время как она сама неподвижно стоит на площадке, сосредоточив все внимание на собственном центре тяжести.
Полагаю, это было последним видением той ночи, потому что следующее мое воспоминание — это припозднившийся ночной автобус, и вот я выхожу возле пансиона на улице Гарая и бросаюсь в благословенную темноту своей постели.
Я прочитал в древнем номере журнала «Сатирикон», что родная мать Хулио Мартеля, не вынеся позорного сходства новорожденного с какой-то букашкой, бросила младенца в воды Риачуэло в плетеной корзинке, из которой его извлекли его приемные родители. Этот рассказ мне всегда казался религиозным отклонением от истины. Мне все-таки думается, что версия, которой снабдил меня Тано Виргили, более правдива.
Мартель родился в конце знойного лета 1945 года в трамвае 96-го маршрута, который в те времена тянулся от Вилья-Уркиса до Пласа-де-Майо. Около трех часов дня сеньора Оливия де Каккаче шла по улице Донадо, чуть дыша — насколько позволял ей седьмой месяц беременности. Она шла к своей сестре, заболевшей гриппом, с корзинкой горчичников и свертком молочных карамелек в целлофановой упаковке. Плиты тротуара отставали одна от другой, и сеньора Оливия передвигалась с осторожностью. Вид у всех домов в этом квартале был исключительно однообразный: пузатый балкон из кованого железа, справа дорожка, ведущая к застекленной двери с узором и монограммами. Под балконом находилось забранное решеткой оконце, в котором иногда возникали лица старушек или детей — для них этот уличный пейзаж с мостовой на уровне глаз являлся единственным развлечением. Ни один из этих домов не остался таким, каким был полвека назад. Большинству семей, чтобы добыть средства к существованию, пришлось продать на строительные склады и стекла из дверей, и решетки с балконов. Когда сеньора Оливия проходила мимо дома номер 1620 по улице Донадо, мужская рука ухватила ее за лодыжку и повалила на тротуар. Позже было установлено, что в этом доме проживал умственно отсталый почти сорока лет отроду, которого оставили возле полуподвального окошка, чтобы он подышал воздухом. Привлеченный кульком молочных карамелек, идиот не придумал ничего лучше, как сбить женщину с ног.
