- Тебе, правда, нравятся мои фильмы? - спрашивает Анора. Она умирает, но спрашивает о фильмах. Актриса.
- Конечно, Анора, ты же знаешь, я всегда любила тебя и люблю.
- Я думала об эвтаназии.
- Не надо тратить время на такие мысли.
Она умирает. Из женщины, которая скоро умрет, она превращается в умирающую женщину. Хорст Яндль трижды звонил мне, Корделия караулит на выходе, но я не пущу никого из них в комнату, пока все не закончится.
Я закрываю Аноре глаза.
Под тоскливыми взглядами наркоманов уезжает метадоновый автобус. Большинство этих наркоманов не доживет до весны.
- Моя хозяйка умерла, - говорю я Наташе.
Она улыбается.
Вечером после похорон, промочив слезами Мишину рубашку, я прошу его о любви.
- Может быть, не стоит сегодня? - спрашивает он. Но потом понимает, он всегда все понимает.
МАЛЬЧИК-ЗВЕЗДА
Тем летом Миша уговорил меня наняться на работу в отель. Это был четырехзвездочный отель в турецком Кемере, где отдыхали только русские и немцы: я одинаково отвыкла от одних и не привыкла к другим. Мадлена, Мишина знакомая в бюро по трудоустройству, нашла эту работу, я знала, что для моего слуха она просто убийственна, но согласилась: слишком уж явно Миша выпинывал меня из Ниццы. Я тогда еще не догадалась, что Мадлена не только специалист по трудоустройству, но и сводня - именно она познакомила Мишу с Доминик. Ох уж эти французские имена - сплошные монахини: бенедектинские, доминиканские... Доминик совсем не походила на монахиню. Она походила на гаргулью с собора Нотр-Дам, у нее такая же злобная улыбка и насупленные брови.
Работа в баре - самая грязная, какую только можно было отыскать. Мыть полы, вытряхивать пепельницы, протирать столы после всех этих неопрятных русских. Именно тогда я впервые подумала о русских - "они". Француженка хренова.
...Четыре недели в баре "Топкапы", где можно задохнуться от табачного дыма или же - на выбор - заледенеть от кондиционерного морозного духа. Бармен чередовал пытки с опытностью бывалого тюремщика - мы то мерзли, то задыхались. Зеленый халат с фирменной нашивкой отеля, четыре выходных дня и пятьсот долларов зарплаты. И вечерние одинокие заплывы. Я молча плыла, загребая черные волны руками, старалась не думать про Мишу с Гаргульей...
На второй неделе турецкой ссылки меня подозвала русская туристка - Елена, серые глаза, сигаретка наотвес. Я - с кислой тряпкой в руке, с пропотевшей челкой.
- Мариночка, - она успела прочесть мое имя на бэдже, нам только спать разрешали без этих дурацких табличек, - я знаю, у вас завтра выходной.
В Турцию приезжают либо семейные пары, либо мамашки, либо одинокие девушки в поисках турецких принцев (как правило, они находят их в обслуге отеля). Елена Прекрасная - с виду - походила как раз на такую девушку, но на самом деле она принадлежала к классу мамашек. Как ни трудно в это поверить. Елена Прекрасная привезла свои серые глаза из Челябинска, и еще она привезла с собой дочек-двойняшек.
И дочки эти мне абсолютно ни к чему. Я не стану тратить на них выходной, тем более, это нарушение контракта. Елена отщелкнула сигаретку в куст гибискуса.
- Мариночка, я обо всем договорилась. Здесь нет русскоговорящих нянь,
а мне надо уехать на день одной, вы понимаете?
Она уехала на рассвете, в прокатной "Тойоте". В Турции ездить сложно, но за Елену можно быть спокойной - прирожденный водитель.
Две девочки, Маша и Даша, остались со мной.
- Ты поведешь нас на детскую площадку?
- Нет, - сказала я, - отведу в кухню и зажарю в печке.
Маша зарыдала и бросилась к дороге, но Елена катила уже где-то рядом
с Антальей. С ее-то скоростью. А Даша засмеялась. Юмор не хуже материнского.
Это ведь смешно - уехать на целый день, оставив детей с незнакомым человеком.
Я повела Машу и Дашу на детскую площадку - выгороженный кусок земли у моря. Качели, горки, все то, что я так сильно не любила в детстве, не любила оттого, что не умела лихо кувыркаться и болтаться на всех этих штуках - чтобы платье задиралось к ушам, волосы подметали землю, а ластовица трусов съезжала набок, на радость и потеху окрестным мальчишкам (спустя годы все остается на своих местах: мальчишки, трусы и потеха...). Посредине площадки - гигантское дерево, разбухшие корни выпростаны наружу, как больные стариковские ноги. Между корнями - детский мусор, не убранный с вечера. Драные бумажки, пластмассовые совки, набухший памперс с желтым светом внутри...
Маша и Даша взбирались на самую большую горку, я смотрела на море -
с утра оно здесь оловянного цвета. Первые купальщики робко входят в воду, плоские камни прижимают полотенца к шезлонгам. Свежее утро, курортный народ только позавтракал и теперь расползался по барам и бассейнам. Немецкий толстяк в цветных трусах до колен неторопливо прошлепал к бильярду.
Детей становилось все больше, они как будто размножались. Мальчишки кучковались возле сверкающих, как рождественские елки, игровых автоматов. Там шла кровавая битва монстров: один пацаненок смотрел на звенящий цветной монитор с восторгом и ужасом, штанишки его намокли спереди. Я заметила, что штанишки у него бархатные и рубашка, Боже праведный, украшена кружевным жабо. Бедное дитя, чего только не приходится выносить от родителей.
Пока я смотрела на беднягу, Маша насыпала полный рот песку Даше. Даша орала, песок летел в разные стороны, как вода из фонтана. Если есть на свете самое неподходящее для меня занятие, так это присмотр за чужими детьми. Елена не понимала, кому доверяет своих дочерей. Впрочем, ей могло быть действительно все равно - для некоторых женщин собственные дети играют в жизни предпоследнюю роль.
Еще в Пушкине, а потом в Амстике и Ницце я наблюдала таких вот мамашек, я даже работала у некоторых. Вначале эти женщины исступленно ждут беременности, надеясь на то, что сразу после рождения ребенка их жизнь сказочным образом изменится. Она и меняется, только совсем не в ту сторону, что бредилось. Но обратно - не запихнешь, и вообще, милочка, думать надо было раньше...
Такие мамаши всегда недовольны своими детьми, они с наслаждением наказывают их (в Амстердаме я работала в семье, где мать с благородной целью наказания кусала и царапала свою дочь), и главный смысл каждого их дня сводится к тому, чтобы как можно быстрее уторкать свое дитя. Чтобы оно как можно скорее уснуло, затихло, оставило в покое, наконец! Сон - модель, подвид, форма смерти, скорее всего, эти мамаши желают детям смерти, но немного стесняются признаться в этом обществу. Общество будет укоризненно качать всеми своими головами...
Маша общалась с другими детьми.
-Ты, - сказала она, - ты просто гадость в тапочках.
Маша дразнила того самого пацаненка, он пришагал на площадку и стоял рядом со мной. Теперь я видела - церебральный паралич, пойманный вовремя для того, чтобы можно было остановить процесс, и слишком поздно для того, чтобы избавиться от последствий.
- Я не гадость, - сказал пацаненок, - я Вадик. Я мальчик-звезда.
Дети захохотали, они всегда чуют жертву, как спаниели на охоте. Вадик еще не понял, что он жертва, и решил, что будет смеяться со всеми вместе.
Голова маленького калеки тряслась от восторга, слюна текла на подбородок, я еле успела оттащить Машу в сторону - она хотела накормить Вадика свежим песочком. Где его родители? Как можно отпустить такое несчастное создание гулять в одиночку, ведь это все равно что отдать его на растерзание голодным тиграм. Тигры, в некоторых случаях, даже лучше.
Люди, которым выпало счастье родиться без единого физического недостатка, не могут смотреть на больных детей. Даун с высунутым языком и редкими волосиками заставляет их отводить глаза в сторону - что они думают о калеках? Они думают - если бы у нас родилось такое, мы бы покончили с собою.
На самом деле, конечно, жили бы дальше, отправив увечный плод в специальное заведение и стараясь не вспоминать о нем.
У нас в Пушкине жил инвалид, звали его Десантник - потому что он ходил
в голубом берете, зимой и летом. Он тоже был после ДЦП, только повезло ему меньше, чем мальчику Вадику. Перекошенный на одну сторону, Десантник выходил на ежедневную прогулку по улицам, в одной руке танцевала тросточка, другая была прижата к искривленному боку. Взрослые отводили глаза от калеки, дети равнодушно разглядывали его. Никто не дразнил Десантника,
к нему давно все привыкли. И никогда, ни разу я не видела, чтобы с Десантником шел кто-то рядом - голубой берет медленно плыл по улицам, вслед ему никто не оборачивался...
Я тогда болела марками - как настоящей болезнью, марки стоили дорого, мне все время нужны были деньги. Отец семейства подкидывал мне по двадцать копеек в неделю, я превращала их в марки, прятала в кляссер и тут же шла за новой дозой: поиск прекрасных переживаний, эстетический голод... Стоя у "Союзпечати", я запоминала, выучивала марки, они продавались тогда наборами - бессмысленной кучкой в конверте или аккуратно выложенными на специальных подстилочках. Я не заметила, когда ко мне подошел Десантник танцующим нелепым шагом. Он наклонился с вершины бессмысленно высокого роста и сказал:
