Бельгийцев было трое: мой брат Андре, моя сестра Жюльетта и я. Вот и все. В 1975 году приехали еще две очаровательные маленькие фламандки, но они оказались безнадежными пацифистками, и от них не было никакого толка.
С 1972 года в армии был создан мощный блок из трех самых надежных как в дружбе, так и в бою стран: Франции, Бельгии и Камеруна. У камерунцев были немыслимые имена, они громко разговаривали и все время смеялись, их все обожали. Французы казались нам забавными: с искренним простодушием они просили нас сказать что-нибудь по-бельгийски, отчего мы хохотали. А еще они часто упоминали некоего незнакомца, чья фамилия – Помпиду – меня ужасно смешила.
Итальянцы были то славой, то позором армии: среди них количество трусов равнялось количеству храбрецов. А героизм храбрецов зависел от настроения. Самые отважные из них могли оказаться самыми трусливыми на другой же день после совершенного подвига. Среди них имелась полуитальянка-полуегиптянка по имени Джихан. Ей было двенадцать лет, рост 170 сантиметров, а вес 65 килограммов. Эта дылда была нашим главным козырем: она одна могла обратить в бегство немецкий патруль; а видели бы вы, как она дралась! Но она продолжала расти, и это сказывалось на ее характере. В те дни, когда Джихан «росла», она была совершенно ни на что не пригодна и с ней не стоило связываться.
Заирцы здорово дрались, жаль, правда, что дрались они не только с врагами, но и друг с другом. А если мы вмешивались, могло и нам достаться.
Война быстро достигла такого размаха, что стало ясно – без госпиталя нам не обойтись. На территории гетто, недалеко от кирпичного заводика, мы обнаружили громадный деревянный ящик для перевозки мебели. Мы вдесятером могли поместиться там стоя.
Было единодушно решено использовать этот ящик под военный госпиталь.
Нам не хватало только медсестер. Мою десятилетнюю сестру Жюльетту сочли слишком красивой и хрупкой, чтобы драться на фронте. Ее назначили санитаркой-врачом-хирургом-психиатром-интендантом, и она со всем прекрасно справлялась. У швейцарских дипломатов она стащила такие целебные средства, как стерильная марля, меркурохром, аспирин и витамин С, которому приписывала волшебное свойство излечивать от трусости.
Во время одной крупной вылазки нам удалось окружить гараж, принадлежавший семье восточных немцев. Гаражи были важным стратегическим объектом, поскольку взрослые хранили там запасы провизии. А одному Богу известно, как ценились эти продукты в Пекине, где на рынке продавали только свинину и капусту.
В немецком гараже мы отбили у неприятеля ящик с супами в пакетиках и отнесли его в госпиталь. Оставалось только решить, что с ним делать. По этому вопросу состоялся симпозиум, где постановили, что супы гораздо полезнее в виде порошка. Генералы тайно уединились с санитаркой-врачом и решили, что этот порошок послужит нам панацеей от всех недугов, как телесных, так и душевных. Тот, кто добавит в них воду, предстанет перед военным трибуналом.
Супчики пользовались большим успехом, и госпиталь никогда не пустовал. Симулянтов можно было простить, ведь благодаря Жюльетте больница превратилась в райский уголок. Она укладывала «больных» и «раненых» на матрасы из «Жэньминь жибао», ласково и серьезно расспрашивала об их недугах, пела им колыбельные, обмахивала веером и кормила с ложечки сухими супами. Даже сады Аллаха не могли сравниться с этим раем.
Генералы догадывались об истинной причине эпидемии, но не осуждали эту хитрость, так как это поддерживало моральный дух солдат и привлекало в наши ряды много новобранцев. Конечно, новые рекруты, вступая в армию, надеялись, что их ранят, но военачальники не теряли надежды сделать из них храбрых вояк.
Мне пришлось проявить настойчивость, чтобы попасть в армию союзников. Меня считали слишком маленькой. В гетто были другие дети моего возраста и даже младше, но их война пока не интересовала.
Мне помогли храбрость, упорство, безграничная преданность, а главное, резвость моего скакуна.
Последний козырь вызвал наибольший интерес.
Генералы долго совещались между собой. Наконец меня позвали. С дрожью в коленях я явилась в ставку. Мне объявили, что за маленький рост и проворство меня назначают разведчиком.
– Ты еще такая маленькая, враг ничего не заподозрит.
Я даже не обиделась, так велика была моя радость.
Разведчик! Невозможно было придумать для меня ничего лучше, грандиознее и достойнее.
Можно было жонглировать этим словом так и этак, оседлать его, как мустанга, повиснуть на нем, как на трапеции: оно оставалось столь же блистательным.
От разведчика зависит судьба армии. С риском для жизни он крадется по незнакомой территории, высматривая, нет ли опасности, может случайно наступить на мину, и его разорвет на тысячу кусков. Останки героя медленно опустятся на землю, взметнувшись перед этим в воздух ядерным грибом, этаким конфетти из мяса. Товарищи по оружию, увидев в небе части кровавого паззла, воскликнут: «Это разведчик!» А тысяча кусков, поднявшись на приличную для исторического события высоту, замрут на мгновение и приземлятся столь грациозно, что даже враг будет рыдать над моей славной кончиной. Я мечтала так умереть. Этот фейерверк сделал бы из меня легенду на все времена.
Дело разведчика – узнавать и разведывать, проливать свет на то, что скрыто от глаз, освещать неведомое. Нести свет – это по мне. Я стану настоящим человеком-факелом.
Но переменчивый, как Протей, разведчик может вдруг стать невидимым и неслышимым. Никем не замеченный, легкой тенью скользит он меж вражеских рядов. Хитрый шпион меняет свой облик, но гордый разведчик не опускается до переодеваний. Затаившись в тени, он храбро рискует жизнью.
И когда он вернется в лагерь после смертельно опасной вылазки, его товарищи будут с восхищением и благодарностью внимать его словам. Добытые им сведения бесценны, подобны манне небесной. Когда говорит разведчик, генералы замолкают. Никто не хвалит его, но восхищенные взгляды вокруг говорят сами за себя.
Никогда ни одно звание не наполняло меня такой гордостью, и никогда ни одну должность не считала я столь достойной меня.
Позже, когда я стану Нобелевским лауреатом в области медицины или мученицей, я без особой досады смирюсь с этими простоватыми титулами, думая о том, что самый славный период моей жизни уже позади, и останусь ему вечно верна. До самой смерти я буду вызывать восхищение простыми словами: «Во время войны в Пекине я была разведчиком».
Я читала Хо Ши Мина в подлиннике, переводила Маркса на хеттский язык, анализировала синтаксический параллелизм в цитатнике Мао, излагала для себя учение Ленина методом УЛИПО,[5] но сколько ни размышляла я о коммунизме, я так и не отказалась от вывода, который сделала в возрасте пяти лет.
Моя нога едва ступила на красную землю, я еще не покинула аэропорт, но уже все поняла.
Я нашла единственно верное определение, заключавшееся в одной фразе.
Эта формула была одновременно прекрасной, простой и поэтичной. И как все великие истины, она немного разочаровывала своей простотой.
«Вода кипит при ста градусах». Простая красота этой фразы кажется скудной трапезой, и нам ее мало.
Но истинная красота и не должна насыщать, она должна оставлять наш внутренний голод неутоленным.
И в этом смысле моя формула была красива.
Вот она: «Коммунистическая страна – это страна, где есть вентиляторы».
Эта фраза столь совершенна, что могла бы служить примером в трактате по логике членов Венского кружка. Но если оставить стиль в стороне, то больше всего моя формула поражает правдивостью.
Эта очевидная истина не могла не броситься в глаза, когда в Пекинском аэропорту я столкнулась нос к носу с целой армией вентиляторов.
Посаженные в клетки странные цветы с крутящимся венчиком могли расти только в таком необычном месте.
В Японии были кондиционеры. Там я ни разу не видела таких пластмассовых растений.
Иногда и в коммунистической стране можно было встретить кондиционер, но он, как правило, не работал, и тогда нужен был вентилятор.
Потом я жила в других коммунистических странах – Лаосе и Бирме, и там убедилась, что мой вывод, сделанный в 1972 году, верен.
Я не утверждаю, что в других, некоммунистических, странах совсем нет вентиляторов. Но там они очень редки, а потому не столь примечательны.
Вентилятор для коммунизма – то же самое, что эпитет для Гомера. Гомер не единственный писатель, который пользовался эпитетами, но именно у него они обретают особый смысл.
В 1985 году вышел фильм Эмира Кустурицы «Папа в командировке». Там есть сцена коммунистического допроса, в которой участвуют трое: двое мужчин и вентилятор. Во время этого бесконечного сеанса вопросов и ответов голова машины вертится без остановки, в неумолимом ритме, на миг замирая, чтобы указать то на одного, то на другого персонажа. Это устрашающе бессмысленное движение до предела нагнетает тревогу.
