Теперь приходилось клеймить не советскую власть (она так на так развалилась, бедняга), а прежних дружков, укативших на Запад и там проживавших себе на покое. Всех этих максимовых бывших, синявских, войновичей разных… Да всех не упомнишь. Когда же в Москве появлялся вдруг Ричард, простой и приветливый, преданный дружбе, бойцы-диссиденты смягчались, теплели, долго и простодушно обнимались то с ним, залетевшим, то просто друг с другом, усаживались, как бывало при советской власти, на тесные кухни, нарезали соленых огурчиков, раскладывали селедочку, варили картошечку и под аромат ее, жарко-сладостный, бубнили себе под гитару про платьица белые… И Ричард всегда был душой компаний.
Виктория, доверявшая ему всем сердцем, решила было намекнуть про историю с Петей, про то, что вот Деби грустна, недовольна, но Ричард хитрил, ускользал, слов не тратил. Одно оставалось: сам Петр. Прижать его к стенке. И все! С глазу на глаз. А ну, отвечай мне, предатель! А кто же? Конечно, предатель! Все дело засыпал. Деби спускалась к завтраку погасшая, с красными веками, при виде Петра начинала метаться, работа ее уже не занимала. А он? Да все то же: наморщит свой нос, как у утки, и — деру!
Наконец Виктория не выдержала. День вяло плыл к вечеру, парило, ныло. Асфальт был присыпан, как сахарной пудрой.
— Петяня, — мягко и просто сказала Виктория, чувствуя, что соски ее болезненно напрягаются под прилипшим от душного дня новым лифчиком. — Ты как собираешься жить? В этом новом твоем положении?
— Рожать собираюсь, — мрачно пошутил Петр.
— Дошутишься, Петя! — вспыхнула Виктория. — Она ничего ведь не знает! Она ведь не знает, что ты ведь женился!
— Как это: не знает?
— Откуда ей знать? Где ей? Петя! Ей разве кто скажет? Она у девчонок спросила: один он? Девчонки сказали: «Да, да! Не волнуйтесь!»
Петр со злостью покрутил пальцем у виска.
— Ты, Вика, сдурела!
— Ах, так? Я сдурела? А ты об чем думал? Работу срываешь! Из-за твоего безответственного поведения мы зиму в Москве проведем! Да! На печке!
— А если б не я, так тогда бы что было?
— А если б не ты, был бы Бостон! Лос-Анджелес! Вот что! И съемки в Нью-Йорке! Да мало ли что! Что молчишь? Сам ведь знаешь!
— В постель меня ложишь? От Оли к вот этой?
— Петяня! — Виктория испуганно оглянулась на дверь. — Ты будь подобрее! Ведь любит же, Петя! А женщина — чудо! Ну, что? Не убудет! Для дела, Петяня!
— Заткнись ты! — себе под нос пробормотал оператор. — «Для дела»! Эк, скажешь ты, Вика! Какое тут дело? Короче, я сам разберусь, бляха-муха…
На следующий день события приняли совсем неожиданный оборот. Съемочную группу пригласили в Центральный дом работников искусств, где будет обед, а потом — выступления. У Деби, у бедной, совсем сдали нервы. Короткое черное платье делало ее стройнее, моложе, но волосы были взлохмачены, веки красны, как всегда. Молчала, курила. И пальцы дрожали. Виктория попыталась выразительно переглянуться с Ричардом, но он отвел глаза, стал пялиться на россиянок. На круглые русские скулы. Такие, как ни у кого. Мог бы — съел бы.
Подавали борщ и мясо в горшочках. Десерт был хорошим и чай — очень крепким. Потом пригласили послушать ансамбль. На сцену выбежало трое парней, костлявых, в цепях, в черных куртках. И с ними — девица. Закована в черную кожу, а скулы такие — что не оторваться.
— Когда нечаянно нагря-я-я-нет, — громко запела она, — пойдем с тобой в лесок, погово-о-о-о-рим!
— И весь лесок, конечно, ста-а-а-а-нет, — подхватили костлявые парни, — вдруг окончательно родны-ы-ы-м!
— О чем это они? — мрачно спросила Деби у Ричарда, стряхивая пепел на краешек блюдца.
— Они? — Ричард перевел на нее взгляд, блестевший совсем по-московски. — Они о любви, но не нашей.
— Какой же? — криво усмехнулась она.
— Они о своей любви, русской. Когда можно, знаешь, укрыться в лесу… на природе… — И тут же запнулся, поймав ее взгляд, удивленный, тоскливый.
— Но есть же мотели, — жалобно сказала она.
— У нас, — поправил ее Ричард. — У них есть природа.
Петр сидел рядом с незнакомой женщиной, закинув небрежно ей руку на плечи. Женщина поеживалась, как будто рука щекотала ее, и вся извертелась, желая прижаться. О чем говорили, никто не расслышал. Виктория рванулась вперед и что-то шепнула Петру прямо в ухо. И сразу же ухо светло покраснело. Петр резко обернулся. Сузившиеся глаза его встретились с черными глазами Деби. Он встал, бросив незнакомую женщину в самом разгаре беседы, подошел к Деби и громко спросил ее:
— Ну? Заскучала? Наелась здесь дряни?
Деби испуганно-радостно посмотрела на него, сдерживая дыхание.
— Обед послезавтра! — громко сказал он. — В моем личном доме. Я всех приглашаю. К семи. В бальных платьях.
Когда американская съемочная группа уже сидела в автобусе, он вдруг подбежал и вскочил на подножку:
— Башка разболелась! Таблетка найдется?
— Что он говорит? — быстро прошипела Деби, оглядываясь.
— Он просит таблетку, — сдержанно перевел Ричард. — Мигрень. Или спазмы.
— Даю вам таблетка! — закричала Деби. — Имею таблетка! Но в доме, в отеле!
В номере у нее был беспорядок. Вечернее платье, которое Деби собиралась надеть в Центральный дом работников искусств, раскинулось в кресле, как женщина без головы. А Петр был рядом, смотрел исподлобья.
— Ты что? — спросил он ее. — Ты меня полюбила?
— А ти? — ответила она умоляюще. — Тожа лубишь?
— Я тоже, конечно, — пробормотал он. — Такие дела, бляха-муха…
Через час он крепко поцеловал ее в губы, пригладил ее вспотевшие волосы, стал одеваться.
— Зачем ти уходишь? — счастливым голосом спросила похорошевшая румяная Деби. — Здес будь. И на утро.
— Какое «на утро»? — вздохнул он. — Меня жена ждет.
Деби побледнела так сильно, что лицо ее стало похоже на кусок простыни, но только с губами, с глазами.
— Жи-на? — переспросила она. — А где она есть? Ваша жи-на?
— Жена моя? Дома, надеюсь.
Она зажмурилась и отвернулась. Петр нерешительно помялся на пороге.
— Ну ладно тебе. Я пошел.
Часа через три приключилось несчастье. Сестра Виктории, родной ее кровный близнец Изабелла, имела супруга. Супругом был главный в Москве гинеколог. Бандиты с окраин, пользуясь рассеянностью этого очень тяжело работающего в клинике и постоянно спасающего человеческие жизни врача и доцента, забрались в его незапертую машину, дождались, пока он включил зажигание, приставили к горлу оружие, чтобы…
Короче, наутро раздался звонок. Сестра Изабелла спала, когда он раздался. Уродливый голос (естественно, женский!) спросил гинеколога.
— С ума сошли, девушка? — неприветливо ответила Изабелла. — Куда в эту рань?
— Придется проснуться, — хмуро ответила «девушка». — Где муж-то, хоть знаешь?
— Мой муж? Он на даче.
— Какой еще даче! — Незнакомая громко, с досадой, вздохнула. — Он вот. Сидит, плачет.
— Кто плачет? — вскричала с ненавистью Изабелла Львовна. — Мерзавка и падаль! Сейчас ты заплачешь!
И тут же услышала всхлипывания. Мужские и страшные.
— Белюша! Отдай ты им все, ради Бога! Убьют ведь, Белюша!
Тут слезы закончились, трубка стонала. Изабелла Львовна догадалась, что муж ее, Изя, родной ее муж, весь истерзан и плачет. Вернулась преступница:
— Слышала? «Дача»! Короче, сегодня в двенадцать. Положишь в почтовый. В один конверт двадцать кусков, в другой — тридцать. Запомнила, жучка?
— В один конверт… — погружаясь в темноту и звон, залепетала Изабелла Львовна. — В другой конверт… Сколько?
— Да тысяч же, дура! В один конверт двадцать, в другой конверт — тридцать! Ну, что? Поняла, недотепа?
И все, провалилась. Ледяными руками Изабелла Львовна набрала сестру.
— Что, Белла? — вскричала Виктория. — Плохо? Кому? Неотложку? Где кобель?
Это было домашнее прозвище Исаака Матвеича, которое сестры обычно использовали в своих переговорах.
— Похищен! — шепнула близнец Изабелла.
Через двадцать минут она, захлебываясь и кашляя, рассказывала примчавшейся на попутке Виктории Львовне подробности дела.
— Так. — Виктория с силой закрыла глаза. — Мне ясно. Подробности есть? Кровь? Детали?
Сестра Изабелла негромко рыдала.
— Мне ясно, — повторила Виктория. — Пытки. В подвале. Сидит на цепи. Я читала. Что думаешь делать?
Изабелла Львовна упала грудью на кожаный белый диван и забилась.
— Какие есть деньги? Физически? Сколько?
— Какие же деньги? Все вложено, Вика.
— Я знаю, что вложено! Сколько осталось?
— Ну, тысяч, наверное, тридцать. Не больше…
— Так. Тридцать, не больше! При вашей зарплате! Зачем ты кольцо тогда, в мае, купила? Ведь стоило сколько? Шестнадцать? Семнадцать? Эх, Циля-то в Хайфе! Сейчас продала бы!
— Не в Хайфе Цецилия, а в Тель-Авиве, — убито поправила ее Изабелла Львовна. — Когда продавать, если нужно сегодня?
