В конце поездки плыли мы под густо падающим снегом. За два дня снега навалило по колено, а он все шел и шел. Прилетевшие уже птицы собрались у реки. К множеству различных куликов и уток прибавились лесные птицы, им нечем стало кормиться в заваленном снегом лесу, и они тоже держались у кромки воды.
На третий день снегопада мы приплыли в Нюксеницу, то ли город, то ли поселок с несколькими новыми зданиями и со старинными домами в два этажа, где низ кирпичный, а верх деревянный. Такие дома стояли на Торговой улице, и в них раньше располагались лавки и лабазы. Довели лодку до пристани. Пристани, собственно, никакой не было, катер здесь тыкался носом в берег, и с него сдвигали мостки. Зато тут собралось много народа, провожали призывников. Гармошка, пьяные песни, ругань... А с катера снимают гроб и грузят его на прицеп трактора. Кудлатые парни в капроновых куртках запустили свои транзисторы и магнитофоны на полную мощь, стараясь, видимо, заглушить соперников и гармошку. Девушки в красных, зеленых и оранжевых куртках, в брюках и в резиновых сапогах громко смеялись и взвизгивали. Неожиданно в толпу провожающих ворвалась запряженная в сани лошадь, которой в бессознательном состоянии правила растерзанная женщина. Кто-то падает под лошадь, кого-то тянут за рукав в сторону, крик, ругательства, угрозы... И все это под неперестающим дождем со снегом и по колено в грязи.
Узнав с трудом, что катер на Великий Устюг уходит на следующий день в пять утра, мы повели лодку к окраине поселка. Надо было искать ночлег, сушиться, отдыхать.
Постучали в один дом.
— Хозяина нет, не могу без хозяина.
Зашли в другой.
— Тесно у нас, негде, — и захлопнули дверь.
— Ничего не знаем, не знаем ничего, — сказали в третьем.
Для нас это было неожиданным. Жители северных деревень удивительно приветливы и гостеприимны. В пустующих деревнях нас всегда принимали ласково, душевно, кормили чем бог послал и укладывали спать в горнице. Большая река — прохожее место, и люди здесь другие.
Моросил дождь, тяжелели наши кожаные куртки, мокли вытащенные из байдарки вещи.
— Бабушка, чья это баня? — спросил я у проходившей мимо старушки.
— Моя баня, а что тебе?
— Вещи бы нам сложить да переночевать.
— Не знаю я... — протянула старушка.
— Утром мы на катере уедем в Устюг. Мы заплатим. И уберем за собой, вы не беспокойтесь.
Старушка ушла, ничего не сказав, а мы приняли ее молчание за согласие.
Но как только мы закончили переносить в баню наш груз, на пороге ее появилась разъяренная женщина лет тридцати. Уперев руки в обширные бока, она принялась кричать на всю улицу, стараясь, видимо, больше для выглядывающих из дверей и из-за плетней жителей:
— Вы что тут хозяйничаете?! Кто вам разрешил?! Убирайтесь сей секунд! Ишь что придумали! Их в дом не пустили, так они в баню лезут!
— Куда же нам деваться? — сдержанно и даже просительно сказал Сергей. — Ведь дождь, а мы и так мокрые...
— А мне какое дело! — еще пуще завопила баба. — Много тут всяких ходит. Если не уберетесь сей же секунд, мужиков позову, они вас научат. Что придумали! В чужую баню, как в свою! Проходимцы! Разбойники, фулюганы!
— Мы спросили разрешения у бабушки, — сказал я. — Она не возражала.
Но старушка, видимо, предала нас.
— Никто вам не разрешал, врете все, сами влезли! — понесла дальше толстуха. — Шпана, фулюганы, алкоголики!
Для мокрых, замерзших и усталых людей этого было вполне достаточно.
— Заткнись! — проговорил я, сдерживаясь, чтобы не сказать большего. — Сейчас уйдем, соберем вещи и уйдем. — И Сергею: — Придется ставить палатку.
Не переставая кричать, баба удалилась, а мы стали вновь запихивать в мешки и рюкзаки разложенные было на полу бани вещи.
К нам подошла другая старушка, маленькая и седенькая. Она принялась быстро-быстро что-то говорить. С трудом мы поняли, что она приглашает нас к себе, что сейчас она затопит печь, согреет чай и что у нее есть белый хлеб и сахар.
— Вот спасибо, бабушка! Сейчас придем, — обрадовался Сергей. — Где ваш дом?
Старушка опять залопотала.
— Так, домик в два окошечка, — переводил Сережа, — один такой на улице. Направо, сразу направо.
— Найдем, бабушка. Спасибо! — сказал я.
Собрав рюкзаки, мы прошли всю улицу, но домика в два окошечка не нашли.
— Напутала что-то бабка, — обозлился Сергей. — Мне кажется, она немного того... — И он постучал себя по лбу.
— Не без этого, но она для нас печь топит и чай греет.
Спросили у мальчишек, стоявших поодаль и наблюдавших с момента нашего прихода за всеми нашими действиями. Толсторожий подросток самодовольно захихикал и сказал:
— Нет у нее никакого дома и сроду не было. Она вон в той бане живет. Лаптем щи хлебает...
Он сказал это тоном превосходства, как говорят о деревенских дурачках. Мальчишки загоготали. Подошли к указанной бане. В ней действительно было прорублено два окна, и баня сразу стала похожа на домик. У стены аккуратно сложена поленница дров, к дверям пристроены крохотные сени. Домик вместе с маленьким участком огорожен крепким плетнем. Мы обошли изгородь кругом, но калитки или какого-нибудь другого входа не обнаружили. Плетень был сплошным, без намека на дверцу. Пожав плечами, перемахнули через плетень в том месте, где он пониже, и постучали в дверь.
— Входите, входите! — раздался голос старушки.
Малюсенькая чистая комнатка, печь, кровать, стол, лавка, икона, ходики, простенький репродуктор. Тепло, сухо, уютно. Старушка опять быстро-быстро залопотала. Теперь мы поняли, что половина ее фраз состояла из отдельных, порою непонятных, слов и междометий. Но в целом ее можно было понять. Она говорила:
— Раздевайтесь, вешайте одежду вот сюда, к печке, на ней можно и посушить что надо. Чайник сейчас закипит, у меня есть белый хлеб и сахар.
Седые, но довольно густые волосы ее подстрижены ровно, чуть ниже мочек ушей. Так стриглись комсомолки двадцатых годов. Бумажная кофточка совсем вылиняла, но аккуратно заштопана на локтях и чистая. Юбка тоже отстирана добела и вся в заплатках.
— Мне говорят, мужики какие-то страшные приехали, с бородами и в, чудно́й лодке, — бормотала, хорошо так улыбаясь, старушка, — не вздумай, говорят, пускать их: ограбят и зарежут. А я говорю: «У меня брать нечего. Икона, часы да радио. Это им не надо. Не могут же люди под дождем спать. А у меня как раз хлеб есть белый и сахар». Просохнете и переспите у меня на кровати вон. А я на пол лягу или на лавке.
— Спасибо, бабушка, — сказал растроганный Сергей, — у нас все есть — и матрацы надувные, и мешки спальные. Мы на полу.
— Зачем же на мешках спать на грязных, когда у меня кровать есть своя, — не поняла она Сережу, — ляжете, отдохнете хорошо.
— Давай перенесем оставшиеся вещи, — шепнул я своему другу. — Она увидит спальные мешки и все поймет.
Перенесли вещи и зашли в соседний дом купить молока и яиц.
— Почем у вас яйца? — спросил Сережа у хозяйки, полной и неопрятной женщины.
— А у вас в Москве почем?
— Не знаю точно. Кажется, рубль тридцать. Так, Саня?
— Вот и у нас рубль тридцать, — сказала женщина.
— А молоко почем? — Сережа начал уже валять дурака.
— А в Москве почем?
— Тридцать копеек бутылка.
— Вот и у нас шестьдесят копеек литр, — не растерялась она.
— Э, нет! — засмеялся Есин. — Это с посудой. А без посуды получается сорок копеек...
Она подозрительно посмотрела на него, на меня и зашевелила губами, видно, никак не могла высчитать, почем же в Москве литр молока.
На прощание она таинственно проговорила:
— Вы с ней поосторожнее... Она сумасшедшая. Может ограбить и зарезать. Мало что от нее можно ожидать...
— А мы сами ненормальные. Мы ведь оттуда бежим, знаете откуда? Вот. Чего нам бояться? Мы сегодня здесь, а завтра опять там.
Надо было его остановить, а то скрутят ночью, и доказывай, что ты не верблюд.
— Она самая нормальная во всей вашей деревне, — сказал я. — Ограбить только вы можете. А Сережа шутит, он специальный корреспондент, можем и документы показать.
Женщина поджала губы и ушла. Когда мы вернулись, наша старушка разложила уже на столе свой кусковой сахар и нарезала белый хлеб.
— Сейчас я вам чайку налью, у меня заварочка осталась. Сама я не пью заваренный, так и лежит с зимы. Агафья лявана забара акроди озоти, — снова непонятно забормотала она.
Мы вывалили на стол оставшиеся у нас продукты. Налили в кружки молока.
— Как вас зовут, бабушка? — спросил Сергей.
— Наталья.
— А по отчеству?
— Тоже Наталья.
— ?!
— Ну ладно, тетя Наталья, — сказал я, — давайте поужинаем вместе.
— Нет, нет! — замахала она руками. — Я ничего чужого не беру, у меня теперь все свое есть. Зачем мне?
— Но ведь вы же нас угощаете хлебом и сахаром, — не соглашался Сергей, — вот давайте вместе и поедим. Вы нас угощаете, а мы вас.
— Я угощаю потому, что я хозяйка, — сказала Наталья гордо и есть наотрез отказалась. — Вы устали, голодные, вы и ешьте.
