Расчесываешь длинные волосы, отпускаешь в полет серебристые нити. И одна из них невесомо скользнет, быть может, где-то и над мальчишкой, бегущим началом жизни по всем улочкам, огибающим земной шар. А не обежать его и за весь суматошный день летних каникул — запыхаешься и ноги собьешь! Только знакомая девчонка крикнет на бегу, отмахнув тяжелую гриву волос: «Эх, жаль мне тебя, никогда не узнаешь, как волосы стучат по спине, когда бежишь под горку, как будто ты лошадь!» Да, не узнаешь, так что же? Сорок лет прошло, волосы не стрижешь с тех пор, отпустил бородищу, что уже с проблесками наступающего предзимья… Но что же, бегать как конь? И где та девочка? Можно лишь расчесывать волосы в небе — вдруг опустится один волосок на страницу книжки извилистой речкой, — она проложит свое русло среди множества заглавных и прописных букв, точек и запятых, многоточий. Страницу прочтет мальчишка, смахнет причудливый изгиб странного вымысла, лишь почудится дух небесной отрешенности, дымная горечь сжигаемой в парках и садах листвы.
Сверху видна бригада, что готовит буквы к монтажу — кажется, будто черные фигурки кружатся чаинками на дне стакана. Где-то там мелькает и Вусович, директор по производству рекламной мастерской, можно различить пятно его черной неизменной шляпы. Буквы разложены на земле в беспорядке: и пока тайное назначение их, заключенный в них смысл, — непонятен. Упакованы в пленку, новенькие, блестящие, только что сделанные. Подполз игрушечный автокран, расправляет свою суставчатую железную руку… даже не верится, что дотянет ее сюда. Вусович отдает команду в передатчик, Цырен переключается на него. Наконец зацепили внизу первую букву, Г; стрела подает ее сюда, раскачивая. Да не просто обычную Г — а огромный короб, конструкцию, дом!
И неизвестно… как, из чего создавал первобуквы Господь? Но явились они божественным откровением Константину Философу. «Потом же человеколюбец бог… посла имь святого Константина Философа, нарицаемого Кирилла, мужа праведна и истинна, и сотвори имь 30 письмена и осмь, ова убо по чину греческих писмен, ова же по словенстеи речи…». Так пишет в «Сказаниях о письменах» Черноризец Храбр.
После того, как встали на молитву, «явил бог Философу славянское письмо. И тот, быстро создав письмена и составив (из них) беседу (евангельскую), отправился в Моравию, взяв (с собой) Мефодия», говорится в «Пространном житии Мефодия». Великий просветитель Константин дал миру славянскую азбуку, апокрифический текст, заключающий в себе символическую тайнопись.
Но это история… а мы начиняли буквы трубками со светящимся газом, электроникой, паяли в них схемы, соединяли электрические цепи, монтировали прозрачный поликарбонат, закатывали все поверх ярким винилом пленки. Теперь они будут призывно полыхать как ориентир всем тем, кто «бродил в ночи и ждал ответа».
Подхватываем букву на лету, подтягиваем на растяжках, ровняем, подгоняем по месту, затягиваем крепления. Шунков чиркает электросваркой. Ветер на верхотуре леденит лицо, пальцы сводит, они становятся как чужие. А если перекос или пережим? Что-нибудь треснет, лопнет, не выдержит?! Или того хуже: трахнуть эту буквищу об стену! А то сорвется! Подумать страшно… цена ее немыслима! Контора, что заказала и оплачивает гигантскую надпись — «БАНКЪ Азія-Кредітъ». Генеральный офис банка в Сингапуре, филиалы разбросаны по всему миру. Вусович звонит в Сингапур по спутниковому: «Первая пошла! пошла первая! Г!»
…В ультрасовременном билдинге — стекло и металл — в тиши роскошно обставленного кабинета пожилой господин, сын основателя банка, берет трубку. Голос Вусовича голубем-вестником слетает в телефон. Известие вызывает довольную улыбку. В податливом уюте кожаных кресел вокруг — совет директоров банка в полном составе. Белые рубашки, воротнички расстегнуты, встреча, что называется, «без галстуков». Это сыновья, продолжатели дела отцов — тех, кто уцелел в горниле Гражданской войны, кого не размело по свету: осели, сжались в крепкий костистый кулак, загрубевший от рукояти шашки, маузера, нагайки — а в нем-то полновесные царские червонцы, основа капитала.
«Первую, говорит, на верхотуру взгромоздили», — кивает господин остальному собранию.
Ну, с почином! Слава Тебе Господи!
«Пусть там, — предлагает кто-то, — работникам, как сработают всё, по чарке поднесут. Нашей. Казацкой».
— Это гоже, — соглашается директор. — Эй, Вусович! — Голос через Гоби, Маньчжурию, Забайкалье, Транссиб… — Какая там у вас добрая казацкая водка? Ну, поднеси молодцам, как дело сделают, по чаре. От нас.
…Какая еще водка? добрая? казацкая?! тьфу ты… где же её взять-то? — чертыхается Вусович.
А у нас в небе и ветра посвист, и турбулентные потоки, и кобрирующий момент, как говорят в авиации. Исполинские знаки зависают, раскачиваются. Визжат электродрели, тумкает пневмопистолет, пышет снопами искр сварка. И лица наши мужественны, обветрены, загорелы.
С самой зимы эдак мы колготились… Кроили основу, пластали листы поликарбоната, делали обводку, варили швы химическим составом. Конструкторы расчерчивали лекала, электрики проложили километры проводов, макетчики закатывали поверх виниловой пленкой. Собирали буквы одну за другой, как корабли, пусть и малые, снаряжали в плавание. Для работы нам сняли в городском парке пустующий огромный бильярдный зал, там и устроили базу, ведь нигде не поместится такая хренотень.
«А ты знаешь коэффициент ветроустойчивости? можешь рассчитать?!» Порой мы громоздили кулаки, побитые оспинами железной окалины, потравленные точками кислоты, на шаткие основы из ящиков, за которыми вливали в себя, бывало, ледяную водку, шептали имена оставленных любимых. Синие молнии озаряли наши лица, когда гроза, электричество отключено, ветви деревьев за громадными окнами выхвачены из тьмы всполохами, золотые письмена расшиты по бархату ночи. Укрывшись жалкими шинелишками, бушлатами, так вповалку и падали, и засыпали подле ящиков или на верстаках, монтажных столах. Заваривали бесконечные растворимые супы из коробок, а некоторые взбадривали себя чифирем. И не многие из нас, из тех, кто начинал это дело, — и впрямь дожили со слезами на глазах, язвой в печенке, незаживающими ранами на руках, — до светлого праздника, до Буквовоздвижения.
А Вусович, известное дело, срубит за это денег немерено, да и укатит со своей зазнобой Ларисой, директором по креативу, да со своими друзьями-знакомыми куда-нибудь на далекие северные озера. Романтика! Уха из наловленной рыбешки, песни у костра под гитару, спирт в кружках, комары, треники на коленях вытянуты и измазаны в глине, вся рожа в саже от печеной картошки…
И вот мы стоим, нас всех построили. Монтажники, сварщики, электрики, макетчики, конструкторы, водители. Вокруг еще не остыла мощная техника. Вусович — вдоль строя, он сам лазил наверх, проверял. Даже шляпа измазана в белом, полы пальто изгвазданы. Подъехали конторские: секретарша, менеджеры, бухгалтер. Двое добровольцев таскают коробки, распаковывают. Вусович выдергивает одну блестящую бутылку, этикетка вся в лентах и флагах. Крутит перед носом. Эта, что ли, казацкая? Да ладно, пойдет… вроде Ермак изображен. И называется водка «Сибирь». Где-то в хозяйственном куплены полулитровые, наверное, чаши-бульонницы. Секретарша освобождает одну от оберточной бумаги, протирает пальцем от пыли, смотрит.
— Это что такое?! — вскидывается Вусович, он тут как тут. На чашах какие-то розовые цветочки.
— Бокал «дачный»… других не было, — оправдывается секретарша.
— Казацкий? бокал казацкий?! — не казацкий? О боже… где же я этих самых «казацких» чар-то возьму? — хватается он за голову.
Бухгалтерша с загадочной улыбкой Сфинкса поглядывает то на калькулятор, то на простыню-ведомость, то на нас, сверяясь по списку. Веером у нее в руках конверты; тугие; это деньги. Ветер срывает треск разрываемой бумаги с новеньких бокалов, голоса, плеск разливаемой водки… Но если взглянуть вверх, к началу — ив небе, где ты только что был, руки еще не отошли от опасной зыби, — видишь эти Буквы, вылитые из сини, ветра и солнца. Они блестят, переливаются.
Буква Г, прекрасная буква Д.
Затем Е. И еще: Н— Е — Б — О.
Все вместе: ГДЕ НЕБО ИМЕЕТ СВОЕ ОСОБОЕ УСТРОЙСТВО, И ГДЕ ПРЕКРАСНО, ГОСПОДИ, ПАРИТЬ В ОСЕННЕМ ВОЗДУХЕ
Школа похожа на трехпалубный корабль, думала Лена. Преодолевая шторма, корабль взбирается на гребни волн… Корпус снизу доверху вибрирует от топота ног суматошных матросов, шум и гам, пыль до потолка.
Лена шла по школьному коридору, и ее слегка покачивало. К груди она прижимала тяжелую стопку тетрадей, что вскоре станет еще тяжелее от поставленных в них двоек. Навстречу ей попался Полянский (Поль Янский, как он себя называл), физрук. От него пахло нагретыми солнцем гимнастическими матами. «Пойдем в тир, — предложил он. — Сегодня чоповцы тренируются. Можно пострелять, ты же хотела». Уже несколько раз заводил разговор об этом… Может, когда-то это ее заинтересовало? (Внизу, в подвале школы, тир; охранное предприятие арендует его раз в месяц; охранники сдают зачеты по стрельбе.)
