Наталия Медведева - Остия Лидо

Каждое утро, перед тем как бежать расставлять чашки для эмигрантов, она шла в ванную и мазалась мазью от врача-румына. Под мышками и между ног. Забастовка кончилась, и пансион был забит людьми, не знающими, что делать, как быть, куда ехать, и вообще: «Зачем мы сюда приехали, Вадим?» Вечерами они звонили в Киев, Одессу, Москву: «Да! Все в порядке! Да! Ужас. Дорого! Но кожа — дешево. На следующей неделе отправим посылку. Как бабушка?» Сын хозяйки покупал ей малюсенькие флакончики пахучих масел, и она капала из них на трусы и лифчик.

Когда в пансионе несколько комнат освободилось, он повел ее в одну, где стояло шесть пустых коек. Она лежала на матрасе без простыни, еще в одежде, он, тоже в одежде, на ней. И она думала, как же сказать по-итальянски: «У меня животные? Как это сказать?..» Потому что мазь еще не кончилась, и она не знала, вылечилась ли. Но сын хозяйки уже стаскивал ее колготки вниз и браслетом часов зацепился за них. Она подумала, что наверняка порвались и что колготок не напасешься, хотя и дешевые.

Утром она услышала с улицы — окна по утрам Мария всегда открывала, проветривая комнату и постель, — свое имя. Она выглянула и увидела киевлянина. Он помахал над головой советским авиаконвертом, и она спустилась на улицу. Письмо было от мамы. Пришедшее на адрес комнаты в Остии.

— Здорово. Ну, блядь, я действительно заразился. — Киевлянин все держал конверт и отводил руку, когда она тянулась за письмом.

— Я же тебя предупреждала. Ты не поверил. Дай письмо.

— Верно, что предупреждала. Поэтому я не отверну тебе голову… Чего, ты ебешь этого пацана? В пансионе же нельзя жить.

Она выхватила конверт:

— Не твое дело. А ты сам себя выеб! — И она хотела уйти.

Но киевлянин взял ее за руку и сказал что-то про кофе, кофе предлагал ей пойти выпить. «Ненормальный!» — подумала она. Для него, видимо, то, что она его не обманула, было очень странным. И она уже как-то выпадала из разряда лялек, ебущих мозги. Потому что его уже заражали в Киеве, но никто, конечно, заранее не предупреждал. Надо было потом бегать по городу, искать, шкуру. Бить по печени. Или снимать стольник.

Он вдруг вспомнил, что, когда трахал ее в машине, она отвернула голову к окну. И когда он кончил, он открыл глаза и увидел, что и ее тоже были открыты. И в зрачках отражалось небо. В черносливовых ее украинских глазах плыли облака мерзкой Остии, где месяц назад убили Пазолини.

1991 г.