Состоялся обмен поздравлениями.
Раскаяние мистера Пинмея стало теперь непоколебимым, и он пребывал в столь ясном рассудке, что мог без труда встречаться с вождем и обсуждать с ним дела наедине, когда того требовали обстоятельства. Смуглая ладонь, на мгновение оказавшаяся в его руке, не пробудила никаких воспоминаний о давнем грехе.
Неловко поеживаясь в европейском костюме, Варнава с улыбкой спросил:
— Прошу вас, прокатите меня в своей двуколке, мистер Пинмей.
На что мистер Пинмей отвечал, что у него нет двуколки.
— Извините, сэр, но она у вас есть. Вот она стоит, внизу. Конь и коляска — это мой свадебный подарок.
Миссионер давно мечтал о лошади и повозке, и он принял дар, не дожидаясь божьего благословения.
— Тебе не следовало дарить мне такие дорогие вещи, — все же заметил он. Ведь вождь был уже не богат: с наступлением цивилизации он в одночасье лишился почти всех своих земель.
— Я буду вознагражден, если вы хоть раз прокатитесь со мной, сэр.
Как правило, Пинмей избегал фамильярности с туземцами — это подрывало его авторитет — но на сей раз случай был особенный. Они лихо промчались по деревне, причем Варнава продемонстрировал все аллюры коня, и вскоре свернули в лес, вернее, в то, что от него осталось. Довольно приличная дорога, проложенная лесозаготовителями, петляя взбиралась на холм, к роще. Пейзаж не вызывал интереса. Лился белый свет, заполнивший, казалось, все уголки. Они обсуждали местные дела.
— Довольно ли строевого леса заготовлено для рудников? — поинтересовался мистер Пинмей в ходе беседы.
— Требуется много-много, ведь рудник все глубже уходит в гору. Мне сказали, что там, внизу, стоит такая жара, что рудокопы работают голышом. Наказать их за это?
— Нет. С шахтерами эти строгости излишни. Они особая статья.
— Понимаю. Еще мне говорили, что они стали чаще болеть.
— Это так, но на то у нас есть больница.
— Не понимаю.
— Неужто до тебя не доходит, Варнава, что по соизволению Господа цивилизации всегда сопутствует зло, но если люди исполняют волю божью, Он же дает им исцеление? Пять лет тому назад у вас в деревне не знали, что такое больница.
— Но люди не знали также, что такое болезни. Тогда мой народ был крепок.
— Болезней и тогда было предостаточно, — возразил миссионер. — А сколько пороков, суеверий, не говоря о многом другом! Междоусобицы. Мог бы ты жениться на девушке из соседнего племени пять лет назад?
— Нет. Даже взять ее в наложницы считалось бы позором.
— Позорно вообще иметь наложниц.
— Понимаю. Что касается моей женитьбы, сэр, то вы мне однажды кое-что обещали.
— Разумеется. Ты имеешь в виду концессию на рудники? Да, конечно. Я всегда считал, что с тобой поступили не вполне справедливо. Я непременно поговорю с моим будущим шурином, чтобы тебе выплатили компенсацию. Но впредь ты должен проявлять большую осторожность. Ты подписал договор, ущемляющий твои права, даже не посоветовавшись со мной. А я всегда рад помочь тебе советом.
— Речь идет не о концессии, — терпеливо втолковывал Варнава; честный ревнитель церкви, он беззаботно относился к собственным делам. — Речь идет совсем о другом обещании. — Казалось, он мучительно подбирает нужные слова. Наконец проговорил медленно, не выдавая эмоций: — Приди ко Христу.
— Воистину приди к Нему, — сказал мистер Пинмей с недовольными нотками, ибо он не привык получать подобные приглашения от младших по духу.
Варнава опять помолчал и затем сказал:
— В хижину.
— Какую хижину?
Он забыл.
— В хижину, где Ковчег Откровения.
Испуганный и разгневанный, он воскликнул:
— Стыдись, стыдись, Варнава! Я запрещаю тебе даже упоминать об этом.
Тем временем конь дотянул повозку до опушки рощи. Цивилизация стучала и звенела за их спиной, под слепящим солнцем. Дорога кончилась; в серовато-пурпурные чащобы уводила тропа, по которой могли пройти, и то лишь прижавшись друг к другу, двое. Равнодушно, словно по-прежнему обсуждая общественные дела, молодой человек продолжал:
— Будем рассудительны, сэр. Бог продолжает приказывать мне любить вас. В этом моя жизнь, даже если вам кажется, что я занят чем-то другим. Мое тело до последнего вздоха ваше, хотя ожидание иссушило его. Пойдемте в этот чудом уцелевший лес, покуда и его не сгубили, и я буду послушен, и нам будет хорошо. Ведь уже прошло пять лет с той поры, когда вы сказали: «Еще не время».
— Да, прошло пять лет, и теперь я говорю: «Никогда».
— Вы говорите на этот раз: «Никогда»?
— Да, говорю.
Не проронив больше ни слова, Варнава передал ему вожжи и легко спрыгнул с повозки. То было страшное движение, прямо произведенное усилием воли. Он почти не помогал себе руками и не становился на ноги перед тем, как спрыгнуть. Но душа его распрямилась, словно пружина, оттолкнула от себя экипаж и оказалась на земле. Мистер Пинмей слыхал о таких явлениях, но никогда не был очевидцем; они пугали и отвращали. Приземление было в равной степени зловещим. Варнава беспомощно лежал, будто волна зла вдруг отступила.
— Ты заболел? — спросил служитель церкви.
— Нет.
— Тогда скажи, что тебя беспокоит?
— Ничего.
— Ты раскаиваешься в своих словах?
— Нет.
— Тогда тебя следует наказать. Как староста общины ты обязан показывать пример. Ты оштрафован на сто фунтов за впадение в ересь.
— Нет. — И затем, словно самому себе, он сказал: — Сперва из моего тела выдавили все соки. Потом меня заставили молчать. Теперь я наказан. Ночь, вечер и день. Что остается?
А что должно оставаться? Бессмысленный вопрос. Мистер Пинмей ехал назад один в глубоком раздумье. Обязательно надо вернуть двуколку и лошадь — преподнесенные в качестве подкупа — и не забыть распорядиться, чтобы его помощник взыскал эти сто фунтов. Лишь бы то грязное дело не всплыло накануне его свадьбы. Нелепость случившегося тяготила его.
Заключительные пять лет пастырства мистера Пинмея оказались не столь успешными, как первые пять. Он был счастлив в браке, редко испытывал затруднения, ничто осязаемое не мешало ему, однако его преследовал тот случай у опушки рощи. Значило ли это, что и сам он не получил прощения? Неужто Бог, в Своей непостижимости, требовал, чтобы он очистил душу ближнего раньше, чем будет помилована его собственная душа? Мрачное эротическое извращение, принятое вождем за христианство — кто насадил его? Ранее, под натиском опасности, он гнал этот вопрос прочь, но теперь, когда опасность миновала, вопрос стоял неотступно. День за днем ему слышался холодный голос долговязого и несимпатичного туземца, склоняющего его к греху, и виделся прыжок с повозки, обнаруживший глубокое расстройство души. Он обращался к христианам долины, но и там не находил утешения. Ведь христианство он тоже насадил, пусть не в грехе, но в бегстве от греха, поэтому плоды его оказались столь же горьки. Если Варнава извращал Христа, то долина Его игнорировала. Она была упряма, лишена индивидуальности, красоты и чувственности — всего того, чем Павел Пинмей восхищался в юности. Она могла породить причетников, церковных старост, но святых — никогда. В чем же причина провала? В хижине, в той самой хижине. В последний год пастырского срока мистер Пинмей приказал сровнять ее с землей.
Теперь он редко виделся с Варнавой. В более частых встречах не было нужды, поскольку полезность вождя стала убывать по мере становления общины. Новые люди прокладывали себе путь в верхи. И хотя Варнава всегда помогал, когда к нему обращались, однако он утратил всякую способность к инициативе. Унеся с собой воспоминания о независимости, он покинул старую резиденцию, обнесенную частоколом, и поселился в красивом, но небольшом современном доме, стоявшем на холме над деревней. Дом вполне соответствовал его теперешнему стесненному, положению. Здесь он с женой и детьми (которые появлялись на свет каждые одиннадцать месяцев) жил в полуевропейском стиле. Иногда он работал в саду, хотя физический труд считался унизительным, исправно посещал молитвенные собрания, на которых, как правило, занимал место в последнем ряду. Миссионеры не называли его иначе, как истинным христианином, и поздравляли себя с тем, что колдовство потеряло былое всесилие. Варнава выполнил свое назначение, о нем начали забывать. Только мистер Пинмей наблюдал за ним украдкой и удивлялся, куда девалась его прежняя энергия. Он предпочел бы его былую вспыльчивость нынешней неискренней уступчивости; теперь он знал, что сумеет справиться с любым припадком. Он даже стал слабее сам, словно их обоих сразило одно и то же проклятье, и это несмотря на то, что он вновь и вновь исповедовался перед Господом в своей доле греха, к которому приобрел естественное отвращение после женитьбы.
Он почти не испытал печали, когда узнал, что несчастный вождь умирает.
