– Черт, твою мать! – взрывается он, с секундным опозданием узнав “турецкий синдром”, и бросается за ней следом. – Да что же это творится?!
Марина, красная, распаренная, закутанная в полотенце, раскидывается на диване по диагонали, так что голова упирается в стену, а ноги свешиваются к полу.
– Ноги мои, ноженьки... – ее голос тает, она слепо захватывает мужнину руку и по очереди прикладывает к своим щиколоткам. – Укрой меня...
Виктор отдергивает руку и, на секунду задержав ее в воздухе, поддается внезапному импульсу – замахивается на жену, изображая символическую пощечину. Та отшатывается, и в ее глазах вспыхивает животный испуг. Виктор, который никогда раньше не поднимал на Марину руку, выдавливает из себя стон и вылетает из комнаты.
Через месяц, может быть, немного раньше, ему становится ясно, что у возникшей проблемы нет рационального решения, то есть поначалу Виктор даже не отдает себе отчета в том, что это действительно проблема, и проходит несколько дней, прежде чем он вычленяет жесткий сценарий, которому автоматически следует Марина: хроническая усталость к концу дня, долгие пролеживания в ванной, потеря внятной речи и – в финале – частичная парализация ног. Виктор привыкает ждать вечера с тоской, ревностно отслеживать состояние жены, с тоской подлавливать ее на угасании умственных и физических сил, привыкает к тому, что с утра она снова как огурчик, плохо помнит вчерашнее и подозревает его в паранойе. Он действительно накручивает себя – что, если у нее совсем отнимутся ноги и она будет передвигаться на инвалидной коляске: да, он, пожалуй, будет готов за ней ухаживать, но как же тогда ребенок, сможет ли она рожать? Ладно бы только ноги, но и с головой у Марины беда: речь становится обрывистой и невнятной, она многое забывает, регулярно путает даты и имена, настроение колеблется.
Сначала он упрашивает ее показаться врачу, но она отмахивается, и тогда Виктор в рабочее время (взяться за подключение домашнего интернета нет никаких сил) начинает прочесывать сайты медицинских консультаций, теряется в описаниях симптомов атеросклероза, варикоза, дисфункций щитовидной железы, вегетососудистой дистонии, высылает жене для ознакомления по десяти ссылок на дню. Ухватившись за какое-то обсуждение на одном из любительских форумов, он развивает версию, что всему виной противозачаточные таблетки, с трудом убеждает жену на время от них отказаться, но стоит в их жизни снова появиться презервативам, как исчезают последние намеки на секс. И главное, ничего не меняется: несмотря на все его просьбы, протесты, ультиматумы, даже рукоприкладство (не столько с целью воздействовать на жену силой, сколько из самоуничижения, готовности стать плохим, чтобы только донести до нее градус своего отчаяния), Марина каждый вечер запирается в ванной комнате и – кажется Виктору – ведет там свою какую-то тайную разрушительную жизнь. В отсутствие жены он поражается тому, с какой скоростью ванная наполняется разнообразными косметическими средствами: шампунями, бальзамами, пенами, гелями, кремами, морской солью, эфирными маслами, масками для лица и тела, молочками, скрабами. Разноцветные тюбики, баночки и флаконы громоздятся друг на друге в каких-то фантастических количествах, целиком заполняют нерабочую раковину, оставшиеся от прежних хозяев полочки, стоят рядами на кафельном полу, и в непрекращающемся прирастании этой избыточности, особенно на фоне почти девственной пустоты остальных комнат (им, разумеется, уже не до ремонта, не до покупки мебели или смены обоев), ему видится что-то маниакальное.
Приступы бессмысленной ярости, когда Виктор кругами ходит по квартире и крушит все попадающееся ему на пути, сменяются попытками найти с женой хоть какое-то подобие общего языка. Он чувствует, что теряет ее, ему не удается достучаться до Марины даже в выходные, когда они целые дни проводят вместе. Однажды, после сто пятидесятой попытки восстановить взаимопонимание, он устает бороться.
– Это развод! Ты понимаешь, развод! – срывает он голос, колотя в захлопнутую перед ним дверь ванной.
Оттуда раздается только звук льющейся из крана воды: мощная, толстая, омерзительная струя. Виктор хватается за голову и привычно достает из-за холодильника ополовиненную бутылку коньяка – последнее время он без этого не может. В несколько истерических залпов выпивает все, что осталось. Ну что же, это конец, надо разъезжаться, но куда он поедет, во Владимирскую область, к родителям? Снимать однокомнатную? Найти себе другую женщину, чтобы с квартирой? Бред, бред, все не то! Даже и не говоря о том, что они созаемщики, привязанные друг к другу пятнадцатью годами долговых обязательств – все, конечно, решаемо, – даже не говоря об этом, как он может ее оставить? За ней нужен постоянный присмотр, одна она загнется, ей на то, чтобы загнуться, хватит одного дня... Только бы поскорее забыться, уснуть и видеть сны, потом она уж как-нибудь доберется до дивана, протиснется сбоку, может быть, все каким-нибудь чудом наладится...
Его будит посреди ночи глухой удар в прихожей – звук такой, будто набитый одеждой чемодан свалился с антресолей. Виктор с тяжелым сердцем, не успев протрезветь, идет проверять, что случилось. В прихожей темно, он шарит по стене в поисках выключателя и натыкается на что-то мягкое, что тут же идентифицирует как тело жены. Она лежит, распластавшись, на полу, совершенно голая, с виска по щеке сползает струйка крови. Марина даже не движется, не пытается встать или ползти, просто лежит, как труп из сводки криминальных новостей.
– Ты жива? Эй! – Виктор с силой подхватывает гибкое истощенное тело, вглядывается со смешанным чувством ужаса и брезгливости: при подъеме голова жены безвольно заваливается назад, зрачки закатываются.
Вернуть ее в сознание не удается – в ответ на его отчаянные встряхивания и удары по щекам она только беззвучно шевелит губами. Пока Виктор тащит ее, как мешок, через прихожую, он думает, что по-хорошему надо бы вызвать скорую, но что-то мешает ему это сделать: возможное вторжение чужих людей, пусть даже врачей, в то, что он хотя бы в некотором смысле воспринимает как последствие семейного скандала, кажется ему позором.
С утра он нависает над Мариной:
– Что? Вчера? Случилось? – каждое слово клином врезается в самое ее тело с высоты его моральных позиций.
Марина лежит под одеялом притихшая, вся какая-то опустошенная, закутанная в собственную виноватость, с видом таким, словно у нее похмелье.
– Витя, пожалуйста, не кричи, меня сейчас каждый резкий звук ранит, – она говорит это так, как прежде, как шесть с хвостиком лет назад, когда они еще только начинали жить вместе, женственнейшим из своих голосов. – Поверь, мне очень плохо и очень стыдно…
– Так что же все-таки это было? – Виктор теряется, он почти готов зарыдать у нее на груди в экстазе примирения, но, в подробностях вспомнив ночные обстоятельства, не дает себе воли, и еще украдкой поглядывает на часы: как бы не опоздать на работу, работа для него вдруг приобретает какую-то важность, то ли как подтверждение того, что не все потеряно и многое продолжает иметь смысл, то ли просто как временное укрытие от засасывающей воронки домашнего кошмара.
– Ну, так что же? – Виктор все же находит в себе силы для нового разгона. – Ты там наркотики принимаешь, клей нюхаешь? Я уже ничем другим не могу этого объяснить. Или это ванна на тебя так действует? Сколько ты вчера сидела? Два часа, три? Никакой организм такого не выдержит.
– Я ничего не нюхаю, естественно, – обиженно сникает Марина.– Вышла из ванной и споткнулась, о косяк ударилась... Ты не волнуйся, я сегодня останусь дома, я, конечно, не могу никуда так ехать. Подашь мне телефон?
В прихожей Виктор, тупо разглядывая подсохшие пятна крови, слушает, как Марина предупреждает начальство, что заболела и чтобы ее сегодня не ждали, неторопливо обувается.
– Может, раз уж дома, дойдешь до поликлиники? – спрашивает с порога, когда она кладет трубку.
– Посмотрим, – неопределенно произносит Марина.
Конечно, Виктор не рассчитывает, что она прямо сегодня же займется своим здоровьем, но ее решение остаться дома немного его успокаивает: может быть, и не развод, может быть, вечером им удастся до чего-то дотолковаться, потому что вчерашнее происшествие – это уже за гранью, и она это тоже понимает, тогда хорошо бы освободиться пораньше, тем более что дел особых никаких не намечалось – и он, проскучав на рабочем месте до трех, отпрашивается у начальника отдела. С улицы набирает Марину: та отвечает, что ждет, что рада, но хотя голос ее не выражает соответствующих эмоций, это все же его приободряет.
Когда, через час с небольшим, Виктор, уже нагруженный разными вкусностями, двумя бутылками спиртного (полусухое шампанское и коньяк) и с тремя розами в руке, звонит в дверь, никто не отвечает. Он недоуменно отпирает дверь своим ключом и еще с порога слышит доносящиеся из ванной бурно-сбивчивые рулады. Не разуваясь, ставит пакеты на пол и с букетом в руке заглядывает в открытую дверь: жена лежит в холмах пены и напевает какой-то старинный романс, что-то про темно-вишневую шаль, или ему только так кажется, потому что не разобрать ни слов, ни мелодии. Марина, заметив мужа, улыбается до ушей, и он, конечно, узнает эту идиотическую улыбку. На него вдруг нападает тоскливое равнодушие.
