Наверное, если бы разговор ограничился только этим, Александр бы так не торопился приходить сюда в дальнейшем. Но Матвей произнес слова, наполненные каким-то странным чувством, а может быть, сочувствием: “Я понимаю, тебе трудно. Тебе надо пожить с настоящим, духовно опытным человеком. Тебе надо окрепнуть внутренне. Я знаю, как это сделать. Нигде в другом месте ты этого не найдешь”. Он произнес это не то что без ложной скромности, но даже с полнейшей безупречной искренностью, добавив: “Не волнуйся, будем решать твои проблемы”. А потом спросил: “Что ты умеешь делать?” Александр ответил, что занимался античной архитектурой. Да нет, перебил его Матвей, это нам не нужно, я имею в виду — реальное что-то и практическое. Александр пожал плечами, сказав, что умеет водить машину. “Ну, вот и хорошо, — сказал Матвей. — Это сгодится, и еще подучишься чему-нибудь”.
Потом он предложил Александру отобедать. Он прочитал “Отче наш” перед иконой Спасителя, а Софье велел прочесть “Богородице Дево, радуйся”, благословил стол, и сел во главе, так же как батюшка, хозяин, владелец всего живого и неживого в доме, и разговаривал он, как заметил Александр, с такой же интонацией, как батюшка. Они ели несоленый овощной суп, жареную треску, картошку с подсолнечным маслом. Все это еще не исчезло с прилавков магазинов.
Они говорили, что верующим сейчас можно вздохнуть свободнее: никто с работы не выгонит. Александр ответил, что на кафедре все равно пока все по-старому, только говорить стали открыто кто что думает. Матвей успокоил его так же, как батюшка: нужна теперь тебе эта кафедра? Ведь сказано же: предоставь мертвым погребать своих мертвецов.
* * *
А она тем временем шла путем смерти. Она отнеслась без вдохновения к рассказам Александра о жизни православной общины Матвея Семеновича. Она категорически отказалась идти к нему, сказав, что с нее достаточно и визита к этому “монаху в деревне” — человеку весьма низкого интеллектуального уровня, необразованному и дремучему. У нее за это время сложилось свое мнение: она считала, что Александр испортился, что с ним невозможно говорить человеческим языком, что он не слышит людей, стал жесток и бесчувствен, попал под влияние и не видит, что происходит вокруг.
Она говорила, куря уже третью сигарету, что этот батюшка — человек совершенно неинтересный, не понимающий жизни, поверхностный, в чем-то бескультурный и, кроме того, использующий людей в своих целях. Неужели Александр разучился читать по лицам? И почему надо перечеркивать свое научное будущее? Что такое религия? Неужели явление Христа происходит таким образом?..
Александр отвечал, что его научное будущее, как и вся научная жизнь, — пустое, суета, лишь дела века сего и не дает вечного спасения. “Да кто тебе это сказал? — возражала она. — Конечно, я понимаю, еще три года назад за такие убеждения тебя бы на кафедре не потерпели, но сейчас уже все по-другому, зачем отказываться? Зачем бежать, куда?” “Да, верно сказано: враги человеку — домашние его, и еще: не мир Я принес, но меч”, — твердо отвечал Александр. “Почему такая враждебность?.. — продолжала она. — А как же — “трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит?..” “Ты не имеешь достаточного опыта, чтобы спорить со мной”, — возразил Александр, добавив, что в данном случае она должна послушать его, потому что он мужчина, а она всего лишь женщина, а женщина, как известно, в церкви да молчит. “Вообще-то мы не в церкви, — ответила она язвительно, — а в квартире, в моей, между прочим. И здесь я имею полное право решать, кому говорить, а кому молчать”. Он снова стал говорить, что она по причине своей женской природы не имеет способности к духовному разумению, а должна обратиться сначала к нему, а потом к батюшке.
— И перестань курить, — не выдержал он, — по крайней мере при мне!
— Что? — она удивилась, так что действительно перестала курить. — А давно ли ты сам смолил здесь?..
Александр ушел, поучительно заявив, что подождет, пока она перестанет бесноваться и покается в своем безумии.
* * *
— Да, я помню, но я тогда не поняла, что такое важное должно было войти в твою жизнь, из-за чего ты даже захотел расстаться со мной, скажет она сейчас, если действительно вспомнит все. — Нет, отвечает Александр, это было не просто увлечение, я всерьез поверил в свой духовный путь, который должен рано или поздно открыться предо мной… Кажется, я рассказывал тебе, что меня к тому времени перестала устраивать просто материальная, лишенная духовности жизнь. Мне хотелось чего-то большего, какой-то высшей истины… И я нашел ее, и это оказалось так просто. Оказалось, что не нужно стучаться в открытую дверь, а просто прийти в церковь, и перед тобой откроется путь к источнику вечной жизни и благодати… Не надо вопрошать, как Понтий Пилат, “что есть истина?” в то время как она находится прямо перед тобой… — Да, я помню, ты как-то говорил об этом, перебивает она. Но какое отношение к этому имеют те казарменные требования, которые предъявили к тебе и которые ты стал предъявлять к другим? — Да, это должно быть странно, но тогда я воспринял их как прямое условие доступа к источнику жизни вечной. Для меня это были всего лишь правила. Я не мог разбираться в том, насколько они правомочны. Я слишком дорожил тем, что я нашел, как сказано, жемчужину, ради которой продал все состояние, которое у меня было… — Да, я знаю эту евангельскую притчу… Но получается, что кто-то решил, что имеет право ставить тебе условия?.. Кто их придумал?.. — Это были всего лишь правила. И я должен был их исполнять.
* * *
К другому духовному авторитету, Николаю, с которым батюшка велел познакомиться, Александр пришел вместе с Матвеем: у Матвея был к нему разговор, а Александр должен был починить и покрасить рамы, подоконник, поправить дверь, сделать в углу комнаты, за стеллажом, шкафчик в стене — нечто вроде тайника. На всякий случай, для хранения каких-то вещей, каких — новообращенному знать было не положено. Матвей называл Николая своим “единомысленным братом во Христе”, который был во всем равен Матвею в общине и которого также надлежало во всем слушаться.
Их встретил человек с темной бородкой, мрачный, как будто недовольный тем, что к нему вообще приходят люди. Он был замкнут и, очевидно, боязлив. По квартире бегала его пятилетняя дочь в длинном цветном сарафане, белой кофточке и ситцевой косынке, восхитившая Александра ретроспективным лоском лубочной пасхальной открытки. Однако внимания на свою дочь Николай почти не обращал, словно она не имела к нему никакого отношения. “А ты знаешь, что наш папа — святой?” — спросила она тихо Александра, подкравшись, когда он разбирал инструменты.
Александр принялся за работу, а Николай с Матвеем удалились в комнату и вели какой-то долгий разговор. Потом Матвей уехал, пожелав Александру успешно трудиться и оставив его в этом незнакомом семействе.
Николай был недоволен всем, что делал Александр, как будто перед ним находился человек, который в своем деле уж совсем ничего не понимает и которого еще надо учить. Правда, вскоре Александр заметил, что упреки произносились скорее для поддержания какого-то важного порядка, заведенного хозяином дома. Послушай, сказал Николай через несколько часов, когда, закончив какую-то часть работы, Александр сел выпить чаю. Я ведь мудрее тебя и опытнее и разбираюсь в духовной и церковной жизни. Спастись невозможно. По крайней мере, очень трудно. Нужно смешать себя с грязью, смириться до зела, отказаться от семьи и близких, от своих интересов и увлечений, закрыть глаза на все соблазны мира, чтобы, возможно, как-то тихой сапой пробраться в Царство Небесное. А по-другому нельзя. Или вот еще что. Что такое ГУЛАГ? Это идеальные условия для спасения души. И надо радоваться ГУЛАГу, надо каждый день находиться в ГУЛАГе, надо самому создать его в своей жизни и только тогда можно очиститься от грехов. Права человека, достоинство, это все для того мира (он кивнул в сторону окна, имея ввиду тех, кто находится по другую его сторону), это все западные выдумки, бесовщина, они ничего не значат в нашей жизни. Никаких прав, никакого места в мире, только полное уничижение и вменение себя ни во что.
Он говорил мрачно, как будто его православная жизнь была для него тяжким бременем, лишенным какого бы то ни было утешения. Наверное, так живут праведники, подумал Александр. И спросил, так ли это, как ему показалось, и Николай подтвердил, сказав, что это тягота, это крест, который лучше нести добровольно, потому что все равно придется нести. “Неужели, — почти со страхом спросил его Александр, — неужели нет никакой духовной радости в этом?..”
Николай только трагически покачал головой. “Я спасаюсь, потому что у меня есть страх ада, и делаю свое дело любой ценой. А радость — это для неофитов”, — произнес он, посмотрев на Александра снисходительно, как будто именно к таким глупым радующимся неофитам причислял его. Хотя на самом деле, при безусловной светлой благодатной радости, полученной после крещения и первого причастия, состояние Александра не было совсем безмятежным: он думал о разногласии с ней, и еще о заброшенной кандидатской. А как же “всегда радуйтесь”, напомнил Александр неуверенно слова апостола Павла, и слова Спасителя “иго Мое благо, и бремя мое легко”, но Николай ответил уверенно: “Это все не для нас”. Он был уверен, что все, кроме небольшого круга людей, погибнут. Погибнут в адском огне соседи по лестничной клетке, потому что остались атеистами. Погибнут все, кто состоял в пионерской и комсомольской организациях, если не покаются. Погибнут евреи, если не раскаются в своем еврействе, потому что это “сборище сатанинское”, как сказано о них. Погибнут все, кто живет на Западе: там истинной веры совсем не осталось. Но Россия, страна богоизбранная, возможно, в ней спасется больше людей, чем в других странах.
