«Погуляешь, обещаю, — вдруг брякнул я. — Лично займусь!»
«Что, правда?»
«Правда! А что? Не вечно же этих родичей слушаться! Мы и без них отлично время проведём!»
«Са-а-ашка, спаси-и-и-ибо!!!»
Сам не пойму, что на меня нашло. Но тогда она благодарила меня так горячо, как никогда.
Я слышал иногда кое-какие разговоры родителей… Слышал, но никогда не понимал. Я не верил, что Машка может куда-то деться. Она же такой хороший человечек, ничего никому и никогда плохого не сделала… она же такая маленькая ещё. Разве её могут у нас забрать?
Не знаю, почему, но я понял, что любыми способами должен вытащить её из больницы на эту ночь. Я насел на родителей танком, умолял, угрожал, рыдал — и в конце концов добился того, чтобы с девяти вечера до девяти утра Машку отпустили со мной.
Я отвязался от всех друзей, набивавшихся ко мне в гости, и под вечер тридцать первого пришёл к сестре. Я принёс ей розу. Одну розу. Такую же, как та, которую я подарил вам. Она мечтала о ста, конечно, но обрадовалась и одной, потому что ей ни разу в жизни не дарили роз. Она думала, мы поедем домой… но я заказал столик в ресторанчике на Долгоруковской. «Серенада» назывался. Там играл струнный квартет, и я попросил дать Машке подержать скрипку. Ей даже разрешили взять пару нот, и сказали, что звук у неё хороший. А потом пришли девчонки, с которыми она когда-то в больнице лежала — они были моими ровесницами, и к Машке относились, как к живой кукле, но она считала их подругами. У меня были их телефоны, и я попросил их заглянуть на десять минут…
«А на свидания в книжках так и ходят! — заявила потом Машка. — Получают цветы и идут в ресторан, такой же красивый, как этот!»
«Мань, с братьями на свидания не ходят».
«Ну пожалуйста, пусть у нас будет хоть чуть-чуть свидание, ладно?»
Она была счастлива. В один вечер исполнилось почти всё, что она хотела.
Помню, как мы потом шли на Красную Площадь. Зима была мерзкой и слякотной, но в ту ночь шёл снег. Тверская сияла. Эта сеть гирлянд наверху… И чёрное небо за ней… И снег, пушистый-пушистый. Странно, обычно я никогда не обращал на такое внимания, но тогда почему-то подумал, что вот такая Тверская — самая красивая штука на свете.
«Смотри, Мань, какая красота! Правда? — Машка так устала, что почти засыпала, и я посадил её к себе на плечи. Она молчала, и я оглянулся: она тихо, умиротворённо улыбалась мне моей любимой улыбкой. — Сейчас посмотрим салют… А у нас ещё вся ночь впереди, ты только подумай! И мы ещё должны тебе подарок купить. Ты куда хочешь? В книжный? Можем накупить кучу книжек! Или зайти в магазин игрушек, купить тебе какого-нибудь медведя из этих, серых с голубыми носами. О, а ещё мы зайдём в продуктовый и купим огромный торт! С вишней и «мокрыми» бисквитами, как ты любишь. Возьмёшь его с собой в больницу и будешь есть ещё три дня на завтрак, обед и ужин, поняла? Как миленькая! А, может, ты хочешь какой-нибудь браслет или колечко? Зайдём в какой-нибудь магазин вроде «Леди»? Ты не думай, у меня деньги есть, нам премии выдали…»
Я шёл вперёд и всё говорил, говорил, а она улыбалась и молчала…
Он встал и подошёл к окну, глядя на неоновые светлячки парковых фонарей.
— Почти всю свою жизнь она провела в больничной палате, и всё, что у неё было — это я. Мои подарки, прогулки, разговоры… А я, кретин, слишком поздно понял, что она была для меня самым дорогим существом на свете…
— Она… прямо там?.. — вернувшийся голос, казалось, Соне не принадлежал.
— Нет, мы вернулись, и я уложил её спать, и я хотел зайти снова дня через три. Но больше её так и не увидел. Потом уже выяснилось, что её могла спасти только пересадка сердца, но почему-то врачи этого не поняли… — он вглядывался в городское море, плещущееся световыми волнами о чёрную полосу реки. — Она дарила мне, мне, который должен был только отдавать ей — радость, которой я не замечал. А теперь она исчезла… У меня ничего не осталось. Жизнь казалась конченной. Но вдруг я подумал: она ведь находила счастье даже в такой убогой жизни, какую ей отмерили. Находила счастье, смысл, желания… и она оставила мне последний, бесценный дар: она показала мне, что даже в той никчёмной жизни, которую я вёл, был смысл. И я понял, что всегда смогу найти цель, что новая цель всегда есть… И тогда я нашёл её.
Я сел за учебники, поступил в медицинское училище и погнался за мечтой, за своей первой мечтой: посвятить свою жизнь другим людям, чтобы не повторилось такого, как с ней, чтобы подарить жизнь тем, кто должен жить…
Он ещё долго смотрел в окно и молчал. Слышно было, как тихо, нервно, на одной ноте ноют лампы.
Тишина вокруг была хрустально-хрупкой.
А Соня впервые поняла, что боится её разбивать.
Наконец он повернулся, и лицо его было усталым.
— Прежде чем прыгать с крыши, подумайте как следует, Софья Андреевна, — он взял очки с тумбочки. — Съешьте шоколадку и подумайте. Шоколад стимулирует выделение эндорфинов, вы же знаете? Вот вам уже и станет чуть-чуть радостнее…
Он в последний раз коснулся розы кончиками пальцев и пошёл к двери.
— Ты сказал… — Соня запнулась, почему-то испугавшись собственного голоса. Но всё-таки заговорила. — Ты сказал, она показала тебе смысл той жизни. А какой был смысл? Разве он был?
— Был. Совсем рядом со мной. Был смысл, была цель… Но я их не замечал, — он взялся за дверную ручку. — А ведь всё, к чему я стремился — это видеть её улыбку.
Какое-то время она молча смотрела на фигуру в белом халате, замеревшую в дверном проёме.
— И смысл… может быть таким?
— Не худший смысл из возможных, как мне кажется, — дверь мягко скользнула на петлях. — Спокойной ночи, Софья Андреевна.
Соня смотрела в пустоту и видела там стопки книг, нежданный снег, гирлянды над головой, скрипку в детских руках, две фигурки, бредущие по слякотным дорожкам больничного парка, почему-то того самого, что был под её окном — а лампы всё так же гудели, и перевязанные руки мирно лежали поверх одеяла, и волосы пролитыми чернилами струились по белой подушке…
— Ну, здравствуй, Соня, — поправив лупоглазые очки, психиатр хмуро присела на табурет. Металлические ножки жалобно заскулили, продавив линолеум. — Не могу сказать, что давно не виделись. Кажется, в прошлый раз мы расстались на том, что ты осознала свои ошибки и больше так не будешь. Что же такое произошло, что ты так быстро об этом забыла?
Она молчала, глядя куда-то в сторону.
— Значит, ты всё ещё хочешь умереть?
Соня смотрела на розу, тихо светившуюся в банке на окне, бросая вызов окружающей стерильности.
За то, что самое ценное в жизни является банальным…
За то, что чёрт его знает, есть ли Бог…
За то, что все утешения — только слова…
За то, что даже слова когда-нибудь могут переиграть чью-то жизнь…
За то, что совсем не красотой, но чем-то другим жизнь в себя влюбляет…
Спасибо, Сашка.
— Знаете, Алла Сергеевна, — Соня перевела взгляд на её лицо, — вопрос, конечно, интересный…
Возможный P.S. для реалистов и оптимистов— Молодёжь, — Алла Сергеевна с наслаждением затянулась изящной сигареткой. — До чего глупые нынче дети пошли, сил нет. Из-за каких-то… непонятно чего — сразу вены резать. Вот в сорок первый год их бы закинуть, чтоб посмотрели, как люди жили и хотели жить…
— Не надо им сорок первого года, — аккуратно прикрыв дверь на лестницу, Саша достал из кармана пачку «Парламента». — Войны никому не надо.
— Взвился кострами… Шучу, конечно, — женщина проводила взглядом тонкую дымную струйку, белёсыми змейками расползшуюся и медленно истаявшую. — Всё потому, что веры у них нет. Вера бы их держала. Но попробуй с ними о Боге поговорить — они же ненавидят проповеди, и ненавидят, когда их начинаешь учить. А между тем… вот таким дурочкам, как Сонечка, не хватает элементарного внимания. Отсюда все эти чёлки, пирсинги, чёрные лаки… А потом и лезвия. Она же не хотела умирать, но признаться в собственной глупости — как же. И она накручивала себя, накручивала, и вот до чего дошла… Таким бы поговорить с кем по душам, пока не поздно, но подростковая гордость не даёт — они же всё знают, всё могут, всё умеют. А как ещё и кто ещё объяснит им всю мизерность их проблем, если не взрослый человек со своими «нравоучениями»?
— Ну, кто-то объясняет, как видите.
Алла Сергеевна кинула на молодого человека насмешливый взгляд:
— И чего ты в писатели не подался, Сашка?
— Увы, я с шести лет знал, что пойду по родительским стопам. Другие профессии мной даже не рассматривались.
— А жаль. Мог бы даже в политику пойти: такой дар убеждения да зря пропадает. Какое влияние оказывали бы твои речи на умы обывателей… Я уж молчу про то, что из тебя вышел бы гениальный психиатр.
— Кажется, я вам уже говорил всё, что я думаю…
— Да, ты мне рассказывал, — она закатила глаза, — про взгляд в бездну и сражения с чудовищами. Но если бы ты всё-таки попробовал… У тебя же талант!
