Вернулись в тела и наладили зрение, наслаждались глазами своими.
Потом – обоняния, тюльпанами и фиалками окрашивали в ароматы, вдыхали, очищаясь.
Учение было.
Крик Колл посмотрел на часы и позвонил в колокольчик.
Каждый, очистившись, должен был подойти к оболочкам, чтобы начать прорывать, связывая понемногу тело с аказой и… легкость, легкость волокна хлопка… Колл позвонил еще, зная, что многие медлили, нежась по-прежнему в ароматах. Медлил и Ариэль. Орхидеи еще покоили Ариэля. А человек с лицом козы уже по-военному связывал тело свое с пространством.
Так прошел день или два, никто не летел. Стали сомневаться. «Работать!» – приказывал Колл и усмехался.
И настал день, когда некоторые вдруг закачались на матрацах, и некоторых вдруг повело, и некоторые завращались.
– А-а-а… А-а-а… – понеслись шепоты изумлений по залу.
Не открывая глаз, заудивлялись ариэли своим телам, которые сами, из пустоты, зашевелились где-то там, на оболочках сознаний, где еще были…
Колокольчик.
Открыли глаза. Хотел радостно вслух сказать Коза про Гагарина.
– Тсс, – приложил Крик палец к губам. – Спать.
Стали сознания отдыхать от необычностей, а тела лежали под одеялами на матрацах. Баскетбольные кольца были выпячены на щитах от квадратов. И пол был разделен на зоны.
Был вечер однажды и тихий Queen расставлял в «Богемской рапсодии» маяки-голоса, повторяя и повторяя. Был поздний вечер седьмого дня. Уже семь дней работали с сутрой полета. Никто не полетел. Раскачивались многие. Коза кусал ногти под одеялом, когда отдыхали. Уже раскачивался и Ариэль, а Коза не раскачивался. Ущемленный Коза («Не Гагарин, не Гагарин…») в перерыве выходил в туалет, отпрашиваясь у Крика, будто бы из-за боли в животе, и курил, пытаясь одурманить никотином тело, чтобы оно полетело первым или хотя бы стало раскачиваться. Был вечер третьего дня, они сидели у Ариэля, Коза и Ариэль. Организация назначила их в друзья, и Ариэль пригласил после занятий. Пили чай. Маяки в ночи. «Is this the real life?»[2] – пел Меркюри.
– А ты? Тебе это зачем? – спросил Коза.
«…nobody loves me…»[3]
– Не знаю, – сказал Ариэль. – Помнил, но забыл.
– А я, – отпил Коза, – силы хочу. Если я буду знать, что могу летать, никто меня не остановит.
– Для чего? – спросил Ариэль.
– Что «для чего»?
– Для чего сила?
– Для силы, – засмеялся Коза. – Все сильнее и сильнее, чтобы проламывать.
– А я, – сказал Ариэль, – чтобы исчезнуть.
– Не понял. Как это?
– Я не хочу быть. Раньше я хотел быть предметом, даже не кошкой или собакой, потому что и они страдают, а предметом.
– Вещи, – усмехнулся Коза.
Ариэль посмотрел подозрительно.
– Я читал, – продолжил Коза. – Ты думаешь, что ты их переставляешь, скажем, стол в комнате, а стол переставленный… – Коза замедлил.
– Что?
– Вещи – опасные, – опять усмехнулся Коза.
Ариэль молчал, потом сказал:
– Я думал, что ты не знаешь.
– Странный ты человек.
– Я хотел исчезнуть, – сказал Ариэль, – чтобы начать сначала, чтобы все получалось само. И – один, только один, сам в своей независимости. Раньше, в их коммунизме, нельзя было быть живым, нельзя и теперь, в их капитализме. Только вещью. И телом пользоваться как вещью. Когда убивают другого человека, то он – просто физический объект, который занимает определенный объем, как кубики в детстве. Быть вещью, чтобы не умирать.
– Чтобы не умирать, – сказал Коза, – надо убивать самому, тогда и сила убитого переходит к тебе.
– И когда будет много силы, убить себя, – усмехнулся Ариэль.
– Зачем же себя?
– А что, разве не сила?
– Не для того.
Коза поднялся и помолчал.
– Это Queen? – спросил вдруг.
– Это Queen.
– СПИД, – усмехнулся Коза.
– Фреди Меркюри – мой бог, – сказал Ариэль.
Коза не ответил.
«Mama life is just begun»,[4] – пел Меркюри.
– Он умер от жизни и стал бессмертная вещь. – Ариэль взял конверт от пластинки и посмотрел на портрет.
– Что, звук разве вещь? – усмехнулся Коза.
– Ты Пилат, – сказал Ариэль.
– Что же, – зевнул тот, – канадцы помогут тебе.
– Плевал я на канадцев.
– Что же так? – засмеялся Коза.
– Это не их звук, это Индия, а они – организация.
– Не любишь организацию.
– Не люблю.
– А я, – сказал Коза, – был начальником в институте, а теперь стану директором концерна. Я крупный.
– А мне… – опустил голову Ариэль.
– СПИД.
– СПИД – это твой институт, – сказал Ариэль. – Раньше твой институт, а теперь твой концерн. СПИД – это то, что вы говорите друг другу, мастурбируя свое «я».
– Ты что же, Иисус Христос? – зло засмеялся Коза.
– Я Ариэль.
Когда Коза ушел, Ариэль остался один. Организации кружились по комнате. Но Ариэль не подпускал. Кружились механики с мотопилами, Ариэль помнил, как дернул однажды стартер, и пила ударила ручкой в живот, Ариэль вспомнил и бело-голубой ДОСААФ. Он хотел быть с ними, с простыми, их женщины сами стригут и шепчут: «Не надо думать, не надо думать…» И причесывают, и любят мыться под душем вдвоем, и говорят: «Помой меня». Их мужчины умело дергают стартеры мотопил. Они живут на ощупь и видят что-то другое – вещь мира, которой овладевают усильями тел. А сами тела, что так просто для мысли, невинны и не знают об этом. Ибо мысль об этом – разврат. Потому что из мысли об этом рождается мысль о мысли об этом, и тот, кто думает о мыслях, а не о телах, называет себя рано или поздно начальником. И через мысли, умело и незаметно просовывая свое «я», овладевает.
И молчал Ариэль в организациях, и думал, что так, в простоте молчания, сохраняет жизнь. И они – Организация – мстили. Мстил оперный клуб, где вожделели, и в открытые рты друг другу в Реквиеме Моцарта заглядывали, и считали коронки, и впитывались в корни языка, и впрыскивали свои блестящие вибрирующие слюни, и никогда, никогда… только на вечеринках, старыми девами, когда расстегнется случайно пуговка и кто-то увидит (Ах, мужчина увидел! Мужчина увидел!"). Мстило предприятие, где Ариэль выстраивал из молчания изобретения свои и проекты, и чему среди плебеев была грош цена ("только начальником, только начальником…"). Плебеи хотели бисера за обедом, в столовой хотели афоризмов, чтобы потом повторять, управляя в иерархиях, программируя программистов, и Ариэль замолчал, продпочитая остаться для себя. Афоризмы молчания… Но стал для всех. Он стал как подушечка для оскорблений. И он думал мыслями, что не чувствует (о разврат!), и отвечал, и, исколотый, спрессовывался в мезозойские, и только ночью в постели с телами простушек… "А почему ты не с ними, ты же умный?" – спрашивали тела. "Не быть как они".
Вещь, вещь. Нет любви.
Но и невинности нет. Он понял однажды, что идеализировал простых. Золотой век простоты – миф. Простушки были совсем не просты, их эфир был испорчен волнами с телебашен. А механики, они вульгарно смеялись над ним, и отнимали пилу, и заставляли носить-подносить тяжелое, и не давали, не давали пилить. Тяжелое поднимал и носил Ариэль, и механики, оскалясь, пилили тяжелое. "Вот так будешь забирать, вот так. С края на край ставь полотно. И – качаниями. Туда-сюда, туда-сюда…" Но – не давали. Потом – сам, один, тайно пилил, назло вскрыв гараж. Но было бессмысленно…
Queen, только Queen.
Была тишина, сидели рядами. Закрытые глаза русских. Крик Колл – на стуле, а они – на матрацах (один, ступням которого было не больно, – в позе лотоса). Беззвучно раскачивались многие. Многих вело. Крик Колл знал, что сутра полета уже овладевает телами сидящих и что скоро, как семечки на сковородке, сначала – один, потом – другой, и… Глядя на нелепое удивление рыжего парня, сидящего в первом ряду (тот был неподвижен и вдруг потянуло назад, стал опрокидываться, мягко перекатываясь спиной по матрацу и обнажая розовые пятки и между пяток – веснушчатое лицо, разлепляющиеся, открывающиеся удивленно рыжие веки. Колл еле сдерживал смех, думал по-канадски, что они, эти русские, – о'кей, и в этой группе процентов шестьдесят полетит к концу курса, ведь русские – нация воскресения из мертвых, и еще – нация упрощенных предметов труда, а с упрощенными предметами труда ближе к природе невинных сознаний, которые взлетают быстрее, быстрее, увлекая тела. Но было много интеллигентных лиц, на лекциях распрашивающих о Кундалини Шакти, и для них Колл высвечивал в слайдах новейшие лагранжианы калибровочных полей и говорил о связи Учения с фундаментальными законами природы. «Как сопрягается тело с аказой, – говорил Колл, – так и новейшая физика проникает к религии Вед. А потом – легкость волокна хлопка». – «Непонятно, непонятно, – восклицали интеллигентные. – Это всего лишь метафора. Объясните!» Тогда Крик Колл объяснял, что Адхарва-Веда и квантовая теория поля – суть разные наречия одного языка и что волновая природа сознаний… От рыжего парня Крик перевел взгляд на Ариэля. Гармоничные раскачивания его тела напоминали прецессию вращающейся юлы, и Крик Колл угадывал, что скоро, вот-вот, Ариэль полетит. Еще тогда, в метро, Колла поразило лицо Ариэля. Крик Колл долго следил, как едет в поезде Ариэль. Мучительный знак посвящений прочел Колл на этом лице. Земля овеществлений и стихия тайная воздуха – вот в чем борьба этого человека. «Он? Неужели он?» – думал Колл.
