Время этих мастодонтов, считай, ушло. В Лондоне теперь имеются заведения, спроектированные классными архитекторами, там по современным звуковым системам пускают последние хиты. Цены, конечно, соответствующие, но все равно лучше, чем вот это. Неудивительно, что тут никого нет. На высокой полке треснувший бакелитовый радиоприемник тянул старомодную танцевальную музычку. Им тут следовало бы торговать бандажами, лечебными корсетами и резиновыми чулками. Монополизировать рынок протезов. Деревянные ноги, стальные крючья для тех, кому оторвало кисть руки. Парики, конечно. Им сам бог велел торговать париками. Зубные врачи ведь продают искусственные зубы.
Сколько ему лет, этому типу? Грегори бросил на него взгляд: костлявый, глаза загнанные, волосы острижены до нелепости коротко, смазаны брилкремом и зализаны. Сто сорок? Грегори начал высчитывать. Женат двадцать семь лет. Значит, пятьдесят? Сорок пять, если он с ходу ее обрюхатил. Если набрался для этого отваги. Седина уже. Может, и там седина, на лобке. Там вообще седеют?
Мастер кончил подравнивать края, оскорбительным манером сунул ножницы в стакан с дезинфицирующей жидкостью и взял другие, покороче. Щелк, щелк. Волосы, кожа, мясо, кровь — все едино, все до охренения близко. В старину цирюльники не только стригли и брили, они были еще и лекарями — мясниками то бишь. Красная полоса, змеящаяся вдоль традиционного столба, символизировала тряпицу, которой тебе перетягивали руку, когда делали кровопускание. На вывеске изображалась чаша, куда стекала кровь. Но они давно уже бросили это дело, сократились, превратились из цирюльников в парикмахеров и мастеров модельной стрижки. В садоводов-арендаторов, терзающих землю, а не протянутую руку.
Он все никак не мог до конца взять в толк, почему Элли решила с ним порвать. Она сказала, что он ведет себя как собственник, вздохнуть ей не дает, что с ним это похоже на замужество. Смех, да и только, отозвался он; быть с ней значит быть в доле с полудюжиной таких же, как он. Вот-вот, оно самое, сказала она. Я люблю тебя, сказал он во внезапном приливе отчаяния. Он произнес эти слова в первый раз в жизни и сразу понял, что произнес их зря. Такое можно говорить, когда чувствуешь себя сильным. Если бы ты меня любил, ответила она, ты бы меня понял. Тогда вали отсюда, сказал он. Просто ссора, идиотская говенная ссора. Которая ровно ничего не значила. Которая значила лишь то, что у них все кончено.
— Освежить чем-нибудь, сэр?
— Что?
— Освежить чем-нибудь?
— Нет. Не будем насиловать природу.
Мастер вздохнул с таким видом, словно последние двадцать минут он только и делал, что насиловал природу, но из-за упрямства Грегори это совершенно необходимое вмешательство все-таки окончилось поражением.
Впереди уик-энд. Стрижка, свежая рубашка. Две вечеринки. Сегодня — покупка в складчину жбана с пивом. Надраться вусмерть и посмотреть, что из этого выйдет; вот мой способ изнасиловать природу. Ох. Нет. Элли. Элли, Элли, Элли. Перетяни мне руку. Вот тебе они обе, Элли. Где хочешь. С целями совершенно не медицинскими, но давай, режь. Смелей, ну же. Пусти мне кровь.
— Как это вы про брак сейчас выразились?
— А? Про брак? Единственное приключение, доступное трусу.
— А вот у меня, сэр, если вам интересно знать, брачная жизнь вполне, как говорится, сложилась. Но вы, конечно, помозговитей меня будете. Я-то университетов не кончал.
— Это не мои слова, — сказал Грегори. — Но могу вас заверить, что человек, которому они принадлежат, был помозговитей нас обоих.
— Настолько мозговитый, что, наверно, и в Бога не верил?
Да, настолько мозговитый, хотел сказать Грегори, как раз настолько. Но что-то его удержало. Отрицать существование Бога ему хватало храбрости только в компании таких же, как он, скептиков.
— А можно поинтересоваться, сэр, из тех ли он был, что женятся?
Гм. Грегори на минутку задумался. Вроде никакая мадам там не отсвечивала. Только любовницы, конечно.
— Нет, вряд ли он был, по вашему выражению, из тех, что женятся.
— Тогда, может быть, сэр, он был не такой уж эксперт?
В старину, подумал Грегори, цирюльни пользовались дурной славой, там собирался праздный люд обменяться последними новостями, там играли на лютнях и виолах для услады посетителей. Может быть, все это теперь возвращается, по крайней мере в Лондоне. Места, где звучат сплетни и музыка, где работают стилисты, чьи фамилии можно видеть в газетах. Там девицы в черных свитерах сперва моют клиентам головы. Класс, правда? Не мыть дома голову, прежде чем идешь стричься. Просто войти небрежной походочкой, поздороваться жестом и плюхнуться в кресло с журналом.
Эксперт по браку принес зеркало и показал Грегори свою работу — вид спереди и рядом вид сзади. Довольно аккуратная работа, надо признать, — с боков коротко, сзади длинно. Не так, как у некоторых в колледже: волосы торчком во все стороны света, дикорастущие бороды, староанглийские бакенбарды, сальные водопады вдоль спины, что хочешь. Нет, мой девиз — не оставляй природу совсем уж неизнасилованной. Постоянный напряг между природой и цивилизацией — вот что держит нас в тонусе. Хотя, конечно, вопрос, как ты определяешь природу и как — цивилизацию. Это ведь не просто выбор между жизнью животного и жизнью обывателя. Тут речь идет… да о чем только она тут не идет. Он ощущал острую боль из-за Элли. Пусти мне кровь, потом перетяни мне руку. Если она вернется, он постарается быть не таким собственником. Хотя для него это означало просто близость, просто быть вместе. Поначалу ей нравилось.
Он понял, что парикмахер все еще держит зеркало.
— Порядок, — сказал он небрежно.
Зеркало легло на столик лицом вниз, фальшивую нейлоновую мантию убрали. Вдоль воротника пошла елозить метелка, напомнившая ему бескостные запястья джазового барабанщика. Шшш, шшш. Разве не вся жизнь еще впереди?
Парикмахерская была пуста, радио по-прежнему липко подвывало, и все тот же человек у него за спиной спросил, наклонившись к нему и понизив голос:
— На уик-энд что-нибудь желаете, сэр?
Он хотел ответить: "Мне, пожалуйста, билет на поезд до Лондона, визит к Видалу Сассуну, пачку сосисок для барбекью, ящик эля, несколько травяных сигарет, музыку для притупления мыслей и женщину, которой я действительно дорог". Но вместо этого он сказал, тоже почему-то вполголоса:
— Пачку ”фезерлайта”, пожалуйста.
Уступив-таки наконец парикмахеру, связав себя с ним узами сообщничества, он вышел на светлую улицу навстречу уик-энду.
Прежде чем отправляться, он зашел в ванную, ослабил крепление зеркальца на кронштейне, перевернул его с бритья на косметику и вынул из туалетного пакетика ножницы для ногтей. Первым делом укоротил несколько длинных жестких волосков, торчавших из бровей, потом чуть повернулся одной и другой стороной, высвечивая то, что росло у него в ушах, и раз-другой щелкнул. Слегка удрученный, задрал нос и осмотрел туннельные жерла. Ничего сверхдлинного не обнаружил; на данный момент порядок. Намочив уголок фланелевой тряпочки, проехал за ушами, как по бобслейным желобам из хряща, и напоследок потыкал в скользкие от серы гроты. Когда он взглянул на свое отражение, уши у него из-за этих процедур были ярко-розовые, как у испуганного мальчика или у студента, робеющего перед поцелуем.
Как следует называть остающуюся на влажной фланельке белесую субстанцию? Он называл — ушная перхоть. Может быть, у врачей есть какой-то точный термин. Кожное заболевание грибкового типа, ушной аналог микоза ступней? Не похоже — за ушами сухо. Так что сойдемся на ушной перхоти; может быть, у каждого есть для этой штуки свое личное наименование и общего термина даже не требуется.
Странно, что никто не подарил нового названия творцам наших зачесов, укладок и завивок. Были цирюльники, потом парикмахеры, потом мастера модельной стрижки. А теперь? «Стилисты»? Фальшивый шик. «Скальпторы»? Хохмачество. Как и фраза, которую он теперь иногда произносил, обращаясь к Элли. "Пошел шевелюриться у Барнета", — объявлял он. "Шевелюры Барнета". Так назывался салон, где он стригся.
— Э… я записан на три, мой мастер — Келли.
Ноготь цвета индиго рывками двинулся вниз вдоль колонки рукописных заглавных.
— Да. Грегори?
Он кивнул. В первый раз, когда он записывался по телефону, его попросили назвать себя, и он сказал: ”Картрайт". После паузы он поправился: ”Мистер Картрайт”, и только тогда до него дошло, почему возникла заминка. Теперь он видел себя в перевернутом виде в графе журнала: ”Грегори”.
— Келли сейчас освободится. А пока мы вас помоем.
Он все еще, несмотря на годы практики, не научился легко съезжать в нужную позу. Может, позвоночник теряет гибкость. Глаза полузакрыты, затылок осторожно опускается на край умывальника. Как будто плывешь на спине и не знаешь, когда вдруг надвинется стенка бассейна. Потом лежишь, выставив вверх кадык и ощущая шеей холод фарфора. Голова запрокинута, как перед гильотинированием.
