– Что финтишь? Мерзавка!
Девица в негодовании на грозный окрик приседает, но любопытство так-таки не покидает ее. Мелодичным, как свисток, голосом она отвечает:
– Анна Николавна!
Из-за шторы несется:
– Мерзавка!
Но и девица не отступает, твердит:
– Анна Николавна!
Что положит конец смешной перепалке? Тут читатель может только догадываться, и писатель может только догадываться. Никому не суждено заглянуть в кухню, где, как мухи, роятся замыслы. На дверях висит замок величиной с кулак. А караулит замок некто Егорушка, добрый молодец, у которого нету иного занятия, кроме как караулить замок. Короче – все неимоверно запуталось, сами видите. Даниил Хармс приуныл. Ему хотелось добавить, что мерзавка – это оттиск с одной знакомой дамы, интригующей против Хармса в поддержку его недоброжелателя, собаки по кличке Бутерброд. Эта дама, умеющая поставить на своем, как-то вечером, будто случайно, повисла на рукаве Хармса, вытянув губы трубочкой, словно намереваясь пропеть короткий куплет. Но никакой музыки не последовало, исключая песню соловья (в чем, надо признать, немного правдоподобия).
Почему меня не приглашают на заседания правительства? Это странно, более того – глупо. Притом что я не раз топтался около дверей, за которыми укрылось правительство; издавал (чтобы привлечь к себе внимание) звуки, имитирующие урчание крупного зверя, идущего на водопой. Я это делал не из желания похвалиться своими талантами; я лишь намеревался крикнуть: вот я! Смотрите, убедитесь. Вот пред вами человек – высокий, гибкий, с осанкой горца; плюс владеющий гортанным горским говором. Вот постойте для смеха подле меня (в такие минуты). Вы убедитесь, что во мне не дремлет неукротимый дух. Это дух орла – хозяина воздушной стихии. А клекот?! Хватит и пяти минут, чтобы убедиться: пред вами единственный в своем роде образец.
Каждый раз в пять часов вечера, когда открывается заседание правительства, я начинаю метаться. У меня по телу, как молния, пробегает зуд, я покрываюсь небольшими пятнами, а вены мои вспухают, как реки. Это ли ничего не доказывает? Ну, хорошо, пусть и не доказывает. Но правительству (с этим уж не поспорить) все равно нужен человек с зорким глазом и меткой рукой. Так вот, это я. Хотя имеется один так называемый Даниил Хармс (выдающий себя – за меня, настоящего Даниила Хармса) – и этот ложный Хармс вечно путается под моими ногами и жалобно скулит. Он рассчитывает на мое снисхождение, но мне что за дело? Пусть себе скулит, я – в угоду его фокусам – готов отнестись к нему, как к собаке (к таксе); и дать соответствующую кличку (к примеру, Бутерброд).
Когда человек получает повестку, он поневоле задумывается. На его лицо набегает облако разных мыслей, сомнений. То вообразит, что пред ним открывается выбор: лежат три дороги, и каждая сулит заслуженное вознаграждение. А то просто подумает: ну, повестка и повестка. Что мне в ней? Буду жить, как прежде, до получения проклятой картонной карточки. Не стану глядеть в нее. Это, в конце концов, не черная метка; сейчас не то время, чтобы безо всякой причины присылать человеку черную метку. Да притом если ты не пират (в романтическом смысле). О, флибустьеры – это такой народ… Ни один из них не заслуживает доверия, хотя размахивают попеременке пистолетом и тесаком. Так им, видите ли, спокойнее… А нам-то? нам какой прок от этих упражнений?
Из-за повестки Даниил Хармс расслабился и присел на табуретку в углу комнаты. Он свесил голову на грудь и некоторое время пытался представить что-нибудь, помимо повестки. Представить, к примеру, буддийский храм, тускло поблескивающий золоченой крышей, либо – что-то иное; блоха болот лягушка вынырнула из короткого сна поэта и застыла, как грязная серая лужица. Даниил Хармс был растроган, глядел, моргая, на бледное виденье. Видеть днем сны не фокус. Достаточно представить, что ты сидишь в доме, выстроенном из невидимых, но редкой прочности кирпичей; что ты в безопасности, как молекула, – и вот уж, по своей прихоти, ты можешь увидеть что тебе вздумается. Даниил Хармс увидел надпись: ПЛОДОВОЩСОЮЗ. Надпись горела под потолком – но как? Точно была выполнена огненными буквами, сноп света валил от каждой буквы. Неужто Господь занимается даже такой мелочью? Не иначе, так оно и есть. Бог посмотрел вниз и задержал взгляд на вывеске “Плодовощсоюз”. И тотчас же эта вывеска загорелась, заклокотала, как земные бездны… А один гражданин, ничего не ведающий о Божьем промысле, вышел из дома, чтобы обновить пиджачную пару. Ему хотелось убедиться, что костюм в носке так же хорош, как на витрине. Но не сделал и шага, как был повержен невидимой силой и хлопнулся об тротуар, да так, что подскочил на несколько сантиметров, как мяч. Прохожие неодобрительно смотрели на эти прыжки и качали головами. Человек в пиджачной паре показался им резиновым страусом, птицей глупой и лишенной предназначенья.
Сон требует от человека сосредоточенности, в особенности если стоит день, а ты сидишь на табуретке. Нельзя ни на секунду расслабиться, и вот почему: ты можешь утерять нить сновидения, и пустыня сна поглотит тебя. В то время как твой долг не спать с открытыми глазами, а совершать какие-то поступки. Зарыть повестку в землю не годилось. Конечно, со временем эта повестка истлеет, но в твоей судьбе ничто не поменяется. Это будет примерно как с одним художником по фамилии Вассснецов. Этот живописец как-то затеял нарисовать богатыря (стараясь поспеть к праздничной дате). Он работал так, что с него капало. И вот богатырь вышел лучше некуда – но, к несчастью, не влез на полотно. Не поместилась голова и руки от локтя, а остальное вышло очень недурно. Но безголовый богатырь совсем не то, что требовалось. За этого безголового субъекта пришлось расплачиваться Вассснецову, да как? По повестке он был вызван в суд для дачи показаний. И там, побожившись, что не соврет, художник принялся объяснять судье Бескорытному, что голову богатыря он не присвоил себе ради наживы либо для каких-то других целей; а эта голова есть, но только не вошла на полотно, ибо богатырь ох как велик! Тогда судья спрашивает:
– Где же, в таком случае, эта голова?
А художник замахал руками, как в бассейне, и крикнул:
– Та голова в моей голове!
Художник таким способом намекал судье, что голова – это замысел, только и всего. А судье померещилось, что художник спятил либо насмехается над правосудием. Судья в тот же миг вскочил на ноги и, потрясая судейским жезлом, вскричал. Но тут, как говорится, стоп машина. Крик судьи затерялся во времени, канул. В этом отношении уместно сравнение с Атлантидой: огромный остров-курорт потонул, как надувной матрас, ничто более о нем не напоминало.
Для тех, кто интересуется наукой, могу привести пример чуда. Человек исчезает среди бела дня. Это именно чудо, это вам не Крестная Золушки с ее овощами. Человек, устроенный в полном соответствии с природой, вдруг исчезает, испаряется как дымок. Окружающие могут сколько угодно шарить руками вокруг себя, но что они получат? В лучшем случае они получат книгу воспоминаний, состряпанную каким-нибудь проходимцем. От книги тянет жженым сахаром и могилой – но это все, что есть. Примеров состоявшихся чудес не так-то много. Приведу несколько таких примеров.
1. Человек, исчезнувший средь бела дня.
2. Дворник, вообразивший себя чудотворцем. Этот дворник, грозно сведя брови, машет своей метлой каждые четверть часа, и всякий раз в городе что-то происходит. Эти происшествия убеждают дворника в том, что он в самом деле чудотворец.
3. Член Правительства, случайно получивший в свое распоряжение волшебный орден. Этот орден ничем не отличается от обыкновенного, кроме того что, как только он оказывается на твоей груди, у тебя начинает свербить. И свербит, и свербит, так что даже полоумная старуха понимает: пред ней член Правительства. Она таращит свои белые глаза и гнусаво молится какому-то языческому божеству.
4. Следующее чудо – богатырь Егорушка. На первый взгляд в Егорушке совсем ничего нету от богатыря – разве то обстоятельство, что он чешет подмышки. Егорушка, однако, богатырь, ЧУДО-богатырь. Но доказательств пока маловато.
5. Пролетарская молодежь.
Подтверждает мою концепцию чуда и случай из жизни.
Семенов Н.И. ничего толком не умел – разве что мастерить табуреточки. Вот они получались у него чудно – дождь ли, снег, видели Семенова Н.И. в кругу его маленьких друзей. Колченогие табуреточки стояли как на подбор, будто боровик в траве. Мастер даже разговаривал с ними на своем языке, шептался. А было их у Семенова ровно шесть, одна к одной, шесть табуреточек. Не считая седьмой, на которой Семенов сидел.
О седьмой табуреточке следует рассказать особо. Вечером, раздавленный обстоятельствами своей жизни, приходил Семенов Н.И. домой с работы механика и вот начинал сидеть на своей седьмой табуреточке, точно какой-нибудь хан. Развалится, ноги вытянет, так что ни пройти, ни проехать, сидит, свистит, водку пьет. А нет водки – простой воды из-под крана выпьет и сидит, лицо как у дармоеда, под первой звездой! В окне у Семенова Н.И. горит звезда без выходных, и сидит он, божья опечатка, на своей седьмой табуреточке, – а шесть других тут и там пристроены, – сидит, смотрит, дожидается. Так прошел сорок один год. Вот возвращается Семенов, как обычно, с работы механика, но весь скукоженный уже от старости, обремененный. Садится по привычке на свою седьмую любимицу табуреточку, а она отсутствует, будучи разрушенной от времени. Проваливается Семенов Н.И. в образовавшееся пространство, уходит в него до последней пуговицы, даже песни не оставив.
