Как быстро увядают люди, думал Юрочка, как много бесформенных тел, щербатых ртов, морщин, нелепостей в одежде, неглаженных брюк.
Как много усталых, потерявших искру глаз!
И эта женщина в безобразных очках, с варикозными ногами — первая красавица курса? И первый заводила, блестящий чтец своих и чужих стихов — вот этот лохматый ипохондрик с кривым неопрятным ртом? Боже ты мой, вот она, доля голодного и забитого педагога. Заржавели, порвались струны Эоловой арфы!
— Пришел Сохатых, — сказал Капитанов, — я его не люблю.
Сохатых? Где Сохатых? — очнулся Юрочка — Я хочу видеть этого человека!
Капитанов был почти шокирован. Он понял Юрочку по-своему. Тогда люди вообще не вызывали друг у друга доброго любопытства, и уж к таким, как Сохатых, оно могло быть только сомнительным.
— Был остолоп из остолопов. Все над ним потешались, — ревниво сказал Капитанов.
Поодаль, среди сарафанных теток помещался крупный, выпуклый, весь в ломтях дикого сала человек с подозрительно кудрявой, шельмовской головой. Отставив массивный зад, подобный четвероногому существу, выкатив плакатные глаза, он горячо что-то намолачивал теткам, теребя руками висевший на шее блестящий иноземный фотоаппарат. И тетки без конца посматривали на это чудо и тоже притрагивались к нему руками.
Юрочка вспомнил сегодняшнего шмеля, увиденного в школьном сквере. Огромный шмель в расцвете статей пристроился к цветку шиповника и доил его, поводя раздувшимся бесстыдным задом.
Он подобрался поближе. Сохатых звенел знакомым Юрочке тонким голоском.
— Все говорят: писатели богато живут, командировки, Пицунда, Переделкино, гонорары…
Не верьте! Чушь собачья! Глупость! Вот мы с женой съездили в Западную Германию — трусы было не на что купить! Трусы было не на что купить, представляете?
Летел пух, тетки чесали ноги и сочувственно кивали. Одна — совершенно искренне.
«Под видом жалобы он хвастается, сообразил Юрочка, хвастается, дешевка, что власть его холит, путевку ему в капстрану выдает. И фотоаппаратом козыряет — смотрите, жалкие, сделано в Японии! Обменяй его на трусы, раз ты такой несчастный!»
Юрочка отошел в сторонку. На отлете, у прутьев решетки, отделявшей тротуар от зеленых насаждений, сидели на корточках два маргинальных выпускника, седой и плешивый, и пили из граненых стаканчиков зеленоватое нечто.
— Ты из новеньких, — окликнули они его, — ассистентик? Выпей с нами.
Юрочка выпил что-то крепкое, сводящее скулы.
— Почему вы не со всеми? — спросил он.
— Мы паршивые овцы, газетчики, — ответил ему седой, — их от нас тошнит, нас от них тошнит.
— Особенно от Едуярда, — сказал плешивый, — от проститутки этой.
И рассказал свежие новости про Сохатых. Тот организовал какие-то письма от трудящихся, в них воспевались его партийно-краеведческие лубки, его смердящая лира и мазались дерьмом творения Васьки Французова, его вечного соперника. Они едят из одного корыта и вечно сталкиваются пятаками.
— Васька по крайней мере пьет, — сказал седой, — его совесть мучит.
— Два сапога пара, и оба, ха-ха, жмут, — не согласился плешивый.
Эдуард огласил письма на писательском собрании. А Французов, придя под мухой, начал скандалить, слово за слово — схватились за грудки. Французов кричал, что Сохатый — Иуда, лизоблюд и все подстроил, нет никаких ветеранов в действительности, надо эти фигли-мигли проверить. Дальше — веселее…
Юрочка опустил свои ясные глаза.
В общем, Французов треснул Сохатого по уху, а тот, трезвый, хитрый, сдачи принципиально не дал и вопиял к собравшимся. Оно бы еще и обошлось. И не такое видали, но бешеный Французов схватил те шикарные настольные часы, что подарил писателям хозяин обкома, и расколотил их о паркет. Вот этого точно не следовало делать.
Хозяину донесли. В итоге Французова исключили из писателей, из партии. Жена его тут же выставила за дверь. И он с позором уехал к матери в далекую Ельню. Скушали человечка в две недели.
— Все-таки он пил, — повторил седой в прошедшем времени, — у него совесть была.
— Что приуныл, юноша, — спросил плешивый у Юрочки, — а у вашего брата совесть есть?
Но Юрочка не ответил, страшно разозленный, он быстро зашагал прочь.
Назавтра он сходил в библиотеку и почитал книгу Французова. Да, два сапога пара. Такое же барахло, как Сохатых. Но совесть, смешанная со злостью на себя, не умолкала. И плохо было не от сочувствия к скушанному с его помощью Французову, не от одной вины перед ним.
Был страх.
Даже малюсенькая попытка сунуться в этот мир пальчиком принесла кому-то большие неприятности. А если кто-нибудь, рикошетом, насунет пальчик на Юрочку?
Какое море, какие там дальние страны и жизнь на просторе! Нет, по Сеньке и шапка. Ты видел выпускников — так не выпускайся!
Чтобы отвлечься, он поехал в зоопарк. Зоопарк был привозной, раздраженные переездами звери забивались в углы клеток, и младенцы утомлялись от призывных криков. Пролетарские матери требовали вернуть им деньги: что мы увидели?
Исключение составлял африканский страус. Он замер прямо перед сеткой ограждения, медленно поводя над ней головой. Дескать, кого долбануть? За мной не пропадет. Юрочка встал перед ним, они встретились глазами. Глаза у страуса были черные, обсидиановые. И в них попеременно вспыхивали крошечные молнии. Не страус я, куда мне до тебя с твоими молниями, подумал Юрочка. Подумал с облегчением.
И услышал смех. Вернее, прыскание, прыснула девушка из простых. Когда он оглянулся, она закрыла рот ладонью. Юрочка понял, что со своей худобой, маленькой головой и длинной шеей он казался карикатурой на этого мужественного сына саванны.
Он ободряюще кивнул девушке. Год был трудный, я попросту устал, задергался. Не было этого, ничего не было. Я остаюсь. Вечером он засел за свои конспекты. Делай свое маленькое дело, из маленьких дел, как из ручейков — реки, сливаются большие эстафеты поколений.
Можете не верить, но с тех именно пор Юрочка соответствовал: трудился, писал статьи, читал лекции — и недурно, с юмором; изворотливо не давал себя в обиду и не чуждался легких амуров. Сохатых он не встретил ни разу. Неудивительно. Живя в одном средних размеров городе, они ходили в разные места и в разное время. Писатели и хранители в те годы пересекались крайне редко.
В пятьдесят два года Юрия Сергеевича свалил инсульт. Сказались болезненная полнота, гиподинамия и бытовой алкоголизм. И Арциховская сказала над его гробом: ушел человек, осиротела семья. Осталась недописанной статья…
Юрий Сергеевич лежал в гробу под сводами конференц-зала и будто слушал: будто проверял, все ли необходимое будет сказано и должным ли образом.
Между прочих и прочего кто-то из провожающих частным образом обронил: — У Обноскова был пунктик. Он очень не любил разговаривать по телефону, никогда ни о чем по телефону не договаривался. Дома к телефону всегда подходила его жена, врала, что его нет — что передать?
Другой голос добавил: — Говорят, он с ней познакомился в зоопарке, и она звала его Страусенком.
