Дела шли хорошо, дела шли просто великолепно. Еще не было настоящей наркоторговли и не было компетентных служб, толковой таможни, все контролировали туповатые и продажные армейцы. Не было нужды тянуть опий за пределы Таджикистана, в котором спрос намного превышал предложение и опий растворялся, как … как опий в воде. Не было нужды возиться с героином — таджики предпочитали традиционный продукт, но «сырцом», то есть в смоле или в кусках опий тоже не возили, а возили «коричневым», то есть, отфильтрованным сухим остатком. Чужих в этом деле не было, все шло через и переходило в свои руки. Самоснабжение не требовало затрат, было элегантным по форме и традиционным по существу — разбой на большой дороге.
Нарготорговля в Афганистане издревле считалась делом достойным и уважаемым. Она находилась в руках или под протекцией местных феодалов. Поэтому торговцы свободно ходили туда-сюда со своим товаром, ничего не опасаясь. С приходом же «шурави» все изменилось. Советское военное руководство, заботясь о здоровье афганцев, считало своим долгом преследовать караваны. Но, «шурави» существовали, в основном, на дорогах. Влево, вправо от дороги были либо «камень», горы, либо страшная и ненавидимая «зеленка», которая, по сути, была просто густо населенной местностью в обрамлении зеленых полей, садов и огородов. Впрочем, стреляли чаще всего именно оттуда. Там легче было спрятаться и легче уйти, раствориться среди «мирного» населения. На «камне» же любая вооруженная группа была, как на ладони для вертолетов. Однако, нападение из «зеленки» приобрели систематический характер как раз после того, как советские выбили и выжгли придорожные поселения — ради профилактики. Теперь моджахеды могли атаковать из развалин и брошенных садов, не опасаясь подставить своих родственников.
Как бы то ни было, но дороги оказались закрыты для караванов. Ровно, как и горы — из-за непроходимости. Поэтому, ходили они ночью по «зеленке» среди сочувственно или завистливо-сочувственно настроенного населения. В любом случае, там их никто не трогал потому, что у ханов была возможность наказать беспредельщиков. Но не «царандойщиков». Сложности, однако, существовали. Во-первых, товар надо было изъять конспиративно, то есть, не предъявляя руководству. Во-вторых, надо было уйти с товаром живыми. В-третьих, надо было знать, где и когда пройдет караван. До поры до времени все три вопроса решались успешно, как своими силами, так и при содействии помощников.
В ту ночь они вышли на перехват по информации осведомителя. Особых трудностей не предвиделось. Предполагалось, как обычно, обойтись без кровопролития, то есть, товар отобрать, а караванщикам дать коленом под зад. Если не окажут сопротивления. Если окажут — по обстоятельствам.
Они зажали караван на узкой дороге, между фисташковой рощей и заброшенным садом. Быстро посшибали людей на землю и обезоружили. — Начальник, — сказал бледный, как смерть караван-баши, — Начальник, позволь поговорить с тобой наедине. — Он пожал плечами. Он понимал, что речь пойдет о выкупе. Выкуп его не интересовал. Но он отошел с этим человеком в сторону от группы.
— Ты, сын шакала! — задыхаясь, зашипел караван-баши и схватил его за грудь, — Что ты делаешь? — Он опешил. Ярость и злоба торговца были понятны. Но какое он имел моральное право на возмущение? Он оторвал от себя цепкие пальцы. — Ты — Аль-Джиддай, — трясясь, зашептал непонятное караван-баши, — У тебя знак на руке. Ты не имеешь права меня трогать! — Его разум отказывался ухватить происходящее, но душа поняла. — Я не могу отпустить тебя, — тихо сказал он, — Со мной люди. — Какое тебе дело до этих собак?! — торговец затряс кулаками, — Убей их! — Я не могу, — ответил он. — Тогда ты сам умрешь, — вдруг успокаиваясь, сказал караван-баши. И больше он ничего не помнил.
Он очнулся в белой госпитальной палате через три дня. — У вас почти полностью прекратились функции организма, — объяснил врач, — разводя руками, — Резко упало давление. Кома. Не знаю, может быть, нервы.
Через месяц горы Афганистана были далеко позади. Та война для него закончилась.
Утреннюю зарю он встретил бодрым, в прекрасном расположении духа и без признаков сна. Очень хотелось искупаться в речке. Он вышел из дому и побежал трусцой среди сосен, с наслаждением вдыхая свежий лесной воздух. Метров через триста дорогу ему перебежали две серые фазаньи курочки. Он развеселился. Вчера отправился на охоту и подстрелил двух мужиков, а сегодня не взял обрез, и куры бегают под ногами. Через секунду в той стороне, куда порхнули птицы, раздался какой-то шум. Он приостановился, а потом нырнул под низко нависшие ветви ели, чтобы посмотреть, в чем дело. Оказалось, что бедные курочки с разбегу влетели в глубокую яму — воронку от бомбы, след прошедшей войны. Пытаясь взлететь, они ударялись спинами о ветви ели, а когда пробовали вылезти, склон осыпался под их ногами. Некоторое время он наблюдал за ними, потом спрыгнул вниз и свернул обеим головы. Не повезло им, а ему повезло. Теперь, если прокоптить, хватит на неделю. Возвращаться было неохота и он, вынув шнурок из кроссовки, привязал птиц к ветке повыше, вторым зашнуровался кое-как, порвав на части, и продолжил бег.
Он знал прекрасную заводь, песок там был чист и бел, а на воде лежали алые и белые кувшинки. Раздевшись, он вошел в реку, стараясь не потревожить кувшинки, воду и тишину и с наслаждением поплавал голым, в лучах восходящего солнца, над водой поднимался пар, она казалась теплее, чем воздух.
Назад он возвращался шагом, собирая по дороге орехи. Одной из курочек не оказалось на месте, какой-то зверь утащил ее. Ну, что ж, надо делиться. Он сорвал взамен гроздь рябины.
Дома, не тратя время на ощипывание, он снял с птицы шкурку вместе с перьями и полз на чердак, поискать бумаги на растопку. У деда там хранилась разная рухлядь и среди прочего — несколько пачек всякой макулатуры. Развалив одну пачку в поисках чего помягче и побольше, он наткнулся на часть какого-то старого журнала. Обложки не было, желтые страницы рассыпались. То, что он держал в руках, начиналось словами, — «… И вот, наконец, я подъехал к дому. Двери оказались распахнуты, но никто не вышел мне навстречу. Ни голоса, ни звука шагов не услышал я. Странная …». Заинтересовавшись странной орфографией, он сунул журнал под мышку, чтобы рассмотреть попозже, и наскоро нашарив пару газет, спустился вниз.
Нет ничего лучше фазаньей курочки, зажаренной на углях с лесными орехами и маленьким корешком чернобыльника. Сравниться с ней может только фазанья курочка, зажаренная на углях с зелеными яблоками и зернами молочной кукурузы.
Коричневое мясо благоухало. Нежнейший сок стекал в гортань струйками почти оргазмического блаженства.
И только человек, незнакомый со всеми девяноста семью правилами наслаждения, мог подумать, что послеобеденный чирут из подвяленного кукурузного листа с завернутым в него рубленым самосадом и кусочками сушеной сердцевины кукурузного початка — это слишком крепко и невкусно.
Устроившись под старой яблоней, он раскрыл свою находку. «… И вот, наконец, я подъехал к дому. Двери оказались распахнуты, но никто не вышел мне навстречу. Ни голоса, ни звука шагов не услышал я. Странная тишина царила в доме. Я прошел через двери и оказался в коридоре, который был намного больше, чем я его помнил. Неужели за время моего отсутствия жена и тесть перестроили дом? Я громко позвал жену, но никто не откликнулся. Вдруг открылась какая-то дверь, из нее вышли незнакомы люди, пересекли коридор и, не обращая на меня внимания, скрылись за дверью напротив. В тревоге и раздражении я кинулся, было за ними, но увидел далеко впереди бледное лицо моего тестя, смотревшего на меня очень злобно. Я поспешил к нему, но он уже исчез. Подойдя к месту, где он только что был, я увидел по левую руку лестницу, выкрашенную в ярко-алый цвет и уходящую куда-то вниз. Я совсем не помнил такой лестницы. По правую руку была какая-то занавесь, и я прошел сквозь нее, надеясь найти за ней тестя. За занавесью оказалась большая, темноватая комната, в которой я сразу увидел жену. Она стояла тихо и прямо и не смотрела на меня. «Что же ты стоишь, Настенька, или ты не моя жена?» — спросил я. Тут из темноты выступил некий приятный молодой человек и сказал: «Нет, это не ваша жена». «А чья же?» — спросил я, совершенно растерявшись. «А вот этого господина,» — ответил он, указывая вглубь комнаты. Там, действительно, сидел в креслах некто, кого я сразу не заметил. Он приблизился и молча поклонился. Это был довольно пожилой господин, маленького роста, в сюртуке и почему-то — в манишке. «Ну, что же, тогда я, пожалуй, пойду», — сказал я, оборачиваясь, чтобы уйти. «Куда же вы пойдете?» — сказала женщина. Она взяла меня под руку и увлекла через занавесь в другую комнату. Там стояла большая кровать, и было одно окно, занавешенное лиловой шторой, непрозрачной и как бы надуваемой ветром. «Вам надо отдохнуть», — сказала эта женщина, очень похожая на мою жену. Тут я упал на кровать, будучи совершенно не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой и сразу заснул. А когда я проснулся, то эта женщина сидела у меня на животе и на груди ее вспыхивали какие-то письмена. «Видишь, какие штуки мы тут научились делать»? — сказала она, — указывая пальцем на письмена. После этого мы с ней предались такой ужасающей и запретной любви, какой я никогда прежде не знал. Затем, я впал, как бы, в забытье, а когда очнулся, в комнате никого не было. Я вышел в длинный коридор и пошел прямо, потому, что надо же было куда-то идти. Заглянув в какую-то дверь, я увидел там большого коричневого человека, который стоял на голове, держа ноги кренделем. Я хотел извиниться, но он вдруг принял сидячее положение и закричал: «Хозяин!» Испугавшись, я прикрыл дверь и пошел дальше. Заглянув в следующую дверь, я увидел светлую и богато обставленную гостиную. В глубине ее сидела в креслах маленькая, пестро разодетая дама. «Ну, наконец-то! Заходите же, заходите!» — воскликнула она высоким, птичьим голосом. Смущаясь от такого приема, я вошел и поклонился. «Про вас уже говорят. Приятно познакомится», — сказала дама, кокетливо прикрываясь веером. «Мне тоже приятно, но я совсем не понимаю своего положения» — сказал я. «О, это ничего, ничего, вы привыкнете! Просто вы очень похожи на одного человека», — сказала дама. Не желая быть назойливым, я вышел и оказался на улице. Та ее сторона, где я стоял, представляла собой длинный ряд низких, красивых домов под красной черепицей. Противоположная уходила вверх амфитеатром дворцов, садов, лестниц и фонтанов. Небо было очень синим, и, как бы, твердым. Я перешел улицу и по одной из лестниц вошел в портик ближайшего дворца. Там прогуливались двое гигантов с синей кожей. На них были длинные одеяния, на одном — алое, на другом — синее, а на головах было что-то вроде цветочных корзин. Гиганты посмотрели на меня очень недовольно, я почувствовал дурноту и слабость и присел на низкий пуфик. Тут же с антресолей раздался голос: «Посетителей просят удалиться и не мешать!» пристыженный, я вышел вон, едва волоча ноги. У подножия лестницы мне встретился еще один синекожий. Этот был ниже ростом, лысый и очень уродливый. В руках он держал квадратный синий сосуд с ручкой. Он бросился ко мне, как к лучшему другу и закричал: «Вам надо выпить амброзии, сразу станет лучше!» Амброзия была похожа на редкое малиновое желе и очень мне понравилась. Я сразу развеселился. Синекожий подарил мне сосуд, и я пошел по улице, ощущая и легкость и приятность. Навстречу попадалось много прохожих в ярких цветных одеждах. Они улыбались и говорили между собой: «Смотрите! Он выпил столько амброзии и все еще на ногах!» их слова наполняли меня гордостью, но я чувствовал себя совсем пьяным. Так, прогуливаясь, я вошел в большое, светлое здание, похожее на курзал. Там было множество красиво разодетых людей, и все они посматривали на меня с любопытством. Вдруг между ними появился ужасный человек с лицом, похожим на зеленую жабью морду. Он показал на меня пальцем и закричал: «Этот не имеет права быть здесь! Смерть ему!» Все заволновались и закричали: «Суд! Суд! Отвести его к Юрию Федоровичу!» Меня повлекли через толпу, вытолкнули на высокий помост и подвели к пожилому господину с приятным, доброжелательным лицом. Он меня внимательно осмотрел и, поворотившись к публике, закричал: «Испытание! Надо отвести его к дитяти!» «К дитяти! К дитяти!» — закричали все. И вот меня привели в ярко освещенную, пышную залу и поставили на ковер с алыми и золотыми узорами. Передо мной, на тронах, сидели люди в одеждах, усыпанных золотом и драгоценными камнями. Их лиц я видеть не мог, они расплывались в сиянии. Вышла девушка-служанка и вывела за руку голенького ребенка. Ребенок был женского пола, лет четырех-пяти и очень смугленький. На плечах его был род воротника в виде воронки, какой англичане надевают на собак, чтобы не вылизывали больные места, и головы его видно не было вовсе. Я почувствовал великую нежность и умиление, увидев этого ребеночка, и упал на колени и обнял руками его теплое, гладкое тельце. А потом я заглянул внутрь воротника и увидел, что оттуда на меня смотрит черная свиная мордочка. Я…»
