А Лариса ушла на кухню плакать. И она там рыдала так долго, отчаянно и безнадежно, как будто вместе с копеечной вазой разбилась и погибла вся ее жизнь. И я просто не знал, как утешить, не находил уместных слов, кроме обещания купить другую вазу.
В середине августа праздновали десятилетний юбилей газеты: начальство пригласило на вечер в ресторан “Шахерезада” самых крупных и щедрых рекламодателей и нам, сотрудникам, сказали прийти по-семейному, со вторыми половинами. Мы с Ларисой на такие мероприятия выбираемся редко, и, возможно, поэтому она так волновалась, придумывая, как уложить волосы и что надеть. Выбрала наконец темно-синее платье в стиле ретро, не новое, но зато самое милое, завила волосы крупными локонами и заколола назад и вверх. Я видел, какое внимание обращали на нее мужчины, как заигрывали с ней, приглашали танцевать, и она всем отвечала мягкой стеснительной улыбкой.
И вот там, в ресторане, на фоне застолья, пиджаков с отливом и вечерних платьев со стразами, я совсем по-другому, со стороны увидел свою жену. Я заметил в ней хроническую, как заболевание, невыносимую для моих глаз приниженность. Конечно, я ничего такого ей не сказал. Мне легче откусить себе язык, чем сказать ей вслух, что она, моя Лариса, была одета беднее других и вела себя так, будто каждый из присутствующих достойней и лучше, чем она. Но именно это я увидел. И это вогнало меня в состояние вины. А еще я понял, что по своей воле никогда не уйду от Ларисы, не смогу покинуть ее, даже если она будет ко мне относиться так же холодно, как сейчас.
На следующее утро, после того как Геннадий Ильич произнес по телефону слова: “по гроб жизни обязан” и “найду способ достойно отблагодарить”, я проснулся с удивительно счастливым предчувствием.
Так случается, хоть и очень редко: в какой-нибудь тусклый, неприглядный вторник вдруг возникает острое чувство субботы. И тогда кажется, что этим чувством все прочие дни, прожитые бездарно и безрадостно, могут быть оправданы и спасены.
Каждый вторник у нас в редакции устраивают планерки, где объявляют что-нибудь неприятное. В этот раз главный редактор сказал, что публикации в нашей газете стали чересчур благостными, не хватает смелости и остроты. В крайнем случае немного жареного тоже не повредит. Здесь он со значением посмотрел на меня, как будто я теперь умею проникать в такие сферы, откуда к нам просачивается все самое острое.
– Но только давайте не доходить до абсурда! – сказал редактор и с выражением посмотрел на Дашу Рукенглаз. – Я думаю, вы помните, что имеется в виду.
Еще бы мы не помнили. После того как отменили порог явки избирателей, в одном недалеком поселке проходили муниципальные выборы. Никто из тамошних жителей, ни один человек не явился голосовать. Зато явился надоевший всем кандидат в депутаты (фамилию не помню) и привел с собой пьющего тестя. Этих двух голосов хватило для того, чтобы выборы признали состоявшимися. Победил гражданин, который вдвоем с тестем голосовал за самого себя: он стал депутатом поселковой думы и заодно главой сельсовета.
По такому случаю Даша Рукенглаз написала коротенькую, сдержанную по тону заметку с несдержанным названием “Издевка над выборами”. Наш бывший редактор эту заметку подписал в печать – и очень скоро стал бывшим. Больше всего ему ставили в вину именно этот заголовок: что за намек? чья конкретно издевка имеется в виду? Может, со стороны властей? На Даше Рукенглаз как на журналистке поставили крест и перевели ее в корректоры.
После планерки я начал усиленно вспоминать самые “жареные” темы новостей и не вспомнил ничего, кроме недавнего судебного процесса по делу нефтяного олигарха М. Ходорковского. Потом я припомнил, что на днях Лариса говорила мне о своем знакомстве с одной молодой бабушкой, которая водила внучку в Ларисин детский сад. Симпатичная женщина по фамилии Нахимова оказалась женой Валерия Нахимова, известного тем, что он лично проводил аукцион, где была продана компания “ЮКОС”. Поговаривали, что аукциониста привезли на торги чуть ли не со специальной, усиленной охраной.
Я предложил редактору сделать интервью с Нахимовым, и он пришел от этой идеи в восторг. Его радовало то, что публикация будет на острую тему, в то же время без оппозиционных тонов: лояльность главного героя вне подозрений. Редактор улыбался и подмигивал мне так, что можно было заподозрить нервный тик.
Когда я связался с госпожой Нахимовой, она сказала, что ее супруг в отъезде, вернется не скоро, но, если нужно, сама готова ответить на вопросы интервью, поскольку она в курсе мужниных дел и на тот громкий аукцион они ездили вдвоем. И тогда я подумал, что это будет даже интересней – откровенный рассказ от лица женщины, бытовые и житейские подробности вместо финансово-юридических.
Она пригласила меня к себе домой, и мы сидели на ее просторной кухне под сиреневым абажуром. Не знаю, как так получилось, что из двухчасового разговора с этой прелестной женщиной я вынес только одно слово: страх. Ей было понятно, что готовятся не обычные торги, а какое-то неординарное событие, в котором ее супругу предстоит сыграть особую роль. Было страшно отпускать его одного, и потому она категорически заявила, что поедет с ним. Мелькало предчувствие, что с этого дня карьера ее блестящего и без того успешного мужа взлетает на государственный уровень, но сильнее таких предчувствий был необъяснимый, буквально опрокидывающий страх не вернуться домой.
Я почти не исправлял текст интервью, только подсократил до нужного объема, оставил на рассмотрение своему начальству и поехал в редакцию гламурного журнала “Beauty of Beauty”, где мне назначило встречу другое начальство. Журналу требовались внештатные авторы, а я искал дополнительный заработок, потому что, как я уже говорил, газета платит мало да еще часто задерживает гонорар.
Пока ждал шеф-редактора “Beauty of Beauty”, мне удалось расслышать несколько очень специальных кулуарных бесед, из которых я мало что понял, но две фразы поразили мое воображение. Девочка в кратчайшем платьице, похожем на мужскую майку, в тяжелых спецназовских ботинках и кружевных прозрачных чулках чуть выше колен сказала с огромной горечью: “Ты пойми, сегодня зарплата четыре тысячи долларов – это жопа!” Другая, более взрослая сотрудница в строгом купальном костюме, надетом поверх офисного, внушала кому-то по телефону: “Волосы в этом сезоне должны быть неперфектными. Если не веришь, можешь у Оксаны спросить”.
Шеф-редакторша подарила мне пластмассовую ручку с логотипом журнала и поручила написать пробный рекламный текст о салоне дамского белья “Бельэтаж”. Я спросил, есть ли какие-то пожелания или требования к тексту. Она ответила довольно туманно, что писать нужно очень лирично, но главное – вписаться в стилистический формат.
Я уехал назад в свою редакцию и после окончания рабочего дня больше полутора часов вымучивал из себя оду нижнему белью. Начиналась она так:
“Выбор подарка для любимой – непростое дело. Подарок должен быть утонченным и романтичным, напоминать о весне в ваших чувствах, даже если за окном поздняя осень. Именно таким подарком может стать белье, представленное в салоне “Бельэтаж””.
А заканчивалась так:
“Чтобы потрясти воображение и угодить той единственной, которой заняты все ваши мысли, посетите салон “Бельэтаж” – он не обманет ожиданий!”
Домой приехал поздно, уставший, но в чудесном настроении, как у именинника. За ужином Лариса рассказала, что ее директриса едет с мужем отдыхать на египетский курорт. Неожиданно для самого себя я сказал: “Почему бы и нам не поехать туда попозже?”
Вместо ответа Лариса посмотрела на меня с горестным недоумением: она совсем не видела хороших перспектив. А я их видел, хотя в реальности мы пока наблюдали только задержку зарплаты, которую главбух объясняла тем, что господин Федюшин отбыл в командировку за границу, а финансисты в его отсутствие не могут подписать какой-то документ. Но ведь Геннадий Ильич уже скоро приедет! А я, признаюсь, готов был ждать и подольше, чтобы продлить это волнующее предвкушение подарка судьбы.
Видя мое легкое настроение, сын Алеша встрял в разговор и напомнил о новом телефоне, без которого он просто не может жить. И здесь я тоже позволил себе намекнуть на скорое будущее, пусть и без указания сроков.
По вине Алеши вдруг вспомнил, что, когда мне было десять или одиннадцать лет, я погибал от желания стать обладателем игры под названием “Хоккей настольный” из магазина “Культтовары”. В мире не было ничего заманчивей и прекраснее, чем эта алюминиевая коробка, изображающая ледовое поле, с тесными прорезями и штырьками – на них насаживали плоские сгорбленные фигурки хоккеистов, чтобы гонять рычажками взад-вперед. Уже не помню, у кого я видел это сокровище, возможно, у мальчиков из нашего двора, но такие счастливцы в природе существовали. Отец приходил в синей заношенной спецовке со своего механического завода, и я каждый вечер вымаливал у него настольный хоккей. Он то сразу отвечал отказом, то спрашивал о цене и впадал в хмурую задумчивость. Игра стоила двенадцать рублей. Как я сейчас понимаю, за такие деньги отец мог полмесяца обедать в заводской столовой. Наконец мне было отказано окончательно и моя светлая спортивная мечта угасла.
