Отпущенный им при этом Иван Афанасьевич зашипел от боли в ноге и рухнул вниз.
«Странно все как — то, — думал он, устремляясь к земле, влекомый и ускоряемый ее любвеобильной силой тяготения. — Как во сне. Может, я сплю?..»
Он хотел еще что — то подумать, но в этот момент ударился о грунт…
Он пришел в себя оттого, что на лоб ему упали первые, тепло — прозрачные капли дождя.
— Живой, — безразлично произнес мальчик под сиренью.
— Снял? — обратилась девушка — корреспондент к оператору.
— Ага, — довольно кивнул тот.
— Кто снял! — возмутился Геннадий. — Он же сам оттуда прыгнул. Десантура, епт!
Боль в груди была так сильна, что Иван Афанасьевич не мог ни вдохнуть ни выдохнуть и только разевал рот, как пресловутая щука, которую все подозревают в пении, меж тем, как она элементарно задыхается, как сейчас задыхался несчастный самоубийца. Наверняка, пара — тройка ребер были сломаны и требовали срочной госпитализации.
— Эй! — журналистка замахала руками Петру Алексеевичу, застывшему на крыше в позе, чем — то неуловимо напоминающей о его великом тезке. — Вы будете прыгать?
— Я? — поднял брови старший дома.
— Вы, вы, — подтвердила корреспондент.
— Я, как бы… — смутился Петр Алексеевич. — Вот, товарищ уже как бы… Мы делегировали товарища и…
— Так нам ждать? — поторопила девушка. — У нас еще монтаж…
— Я как бы… Нет! — лицо Петра Алексеевича вновь озарилось вдохновением. — Нет! Не дождетесь! Вы думаете, что безысходность, что те условия жизни, в которые нас поставили, заставят нас встать на краю. Но вы ошибаетесь! Никогда еще русский народ…
— Ясно, — деловито сказала девушка оператору. — Больше здесь ловить нечего. Едем.
Знала бы она, как она ошибалась! Ловить здесь, в мутной воде стихийного митинга, еще было чего — ловить не переловить!
Дверь «таблетки» приоткрылась, наружу выглянула немного растрепанная, раскрасневшаяся фельдшер. Она обвела томным взглядом гудящий стоглавый митинг, цепочку скучающих омоновцев, кучкующихся в стороне спасателей и, сплюнув густую и тягучую, как после кросса, слюну, снова скрылась в салоне.
Дождь набирал силу. Над митингом захлопали, раскрываясь шляпками странноватых, психоделически — разноцветных грибов, зонтики.
Медицинская сестра, встревоженная тем, что Иван Афанасьевич не встает и не подает признаков жизни, бросилась к нему, присела рядом, принялась ощупывать застонавшего от прикосновений самоубийцу.
— Ясно, — сказала она сурово через минуту. — Множественные переломы ребер.
— Не сдавайся, товарищ! — поддержал Петр Алексеевич, который уже спустился со своего недавнего возвышения и теперь суетился рядом. Иван Афанасьевич ответил ему благодарной мученической улыбкой посинелых губ.
— Наверх… — произнес он с усилием, морщась от боли. — Мне нужно наверх.
— Никаких верхов! — отрезала сестра. — Постельный режим!
— Я помогу! — вызвался старший дома. — Я отнесу его.
— Наверх пробиваются!.. — крикнул кто — то из толпы митингующих. — Все хотят наверх, любой ценой. А вот ты попробуй — ка внизу, каково это!
Стоявшие рядом одобрительно загудели — голос, видимо, попал не в бровь, а в глаз.
— Вы не поднимете его в одиночку, — монофонически усомнились супруги Киреевы в адрес Петра Алексеевича.
— День сурка, — сказал мальчик, поглубже зарываясь в сирень, от дождя.
— Кран, — ткнув в небо пальцем с обгрызенным ногтем, сказал Геннадий, тем же тоном, которым мало теперь кому известный Архимед произнес некогда свое «Эврика!».
Митинг поредел. Дождь набирал силу, и те, кто не удосужился захватить из дома зонт, трусливо и малодушно, хотя в большинстве своем и не без сожаления, покидали собрание.
— Надо что — то делать! — заволновался Петр Алексеевич. — Товарищи! Не расходитесь! Мы еще не выразили наш протест в адрес…
— Кран! — повторил Генка громче и со значением.
Все понявший Иван Афанасьевич бросил на алкоголика благодарный взгляд сонных после двух сотрясений мозга глаз.
— КА — А–А — ТО — О–О, — хором пропели супруги Киреевы, улыбаясь недогадливости Петра Алексеевича, которая (недогадливость) недоуменно выглядывала из его серых и мокрых, как теперешнее дождливое небо, глаз.
До того, наконец, дошло — доехало, и он бросился к спасателям, прятавшимся под старым тополем, в дыму сигарет, равнодушно клубящемся под дождем без единого дуновения ветра.
Вероника Михайловна поила Ивана Афанасьевича омерзительно — теплой минеральной водой «Ессентуки». Медсестра пыталась наложить ему на ногу импровизированную шину из каких — то дощечек и детской лопатки.
— Не расходитесь, товарищи! — Петр Алексеевич вернулся от спасателей. — После митинга у нас запланирована демонстрация и возложение венков в сквере Борцов Революции и у памятника Николаю Второму. Сейчас товарища поднимут наверх и…
— Почему — его? — вопросил все тот же недовольный и сомневающийся голос из толпы. — Чем он лучше других? И здесь — коррупция!
— О чем вы, товарищ?! — возмутился старший дома, готовый обрушить лавину политически выверенных аргументов на сомневающегося.
— Почему именно его наверх? — пояснил голос. — Вы еще не у власти, а уже раздаете портфели!
Над собранием пронесся недовольный ропот в поддержку голоса. Кто — то особо раздраженный плюнул в Петра Алексеевича и чуть не попал ему на штанину давно уже по — холостяцки залоснившихся брюк.
— Боюсь, вы не понимаете… — залопотал Петр Алексеевич. — Но вы можете сами… туда, если…
Рокоча мотором и обдавая митинг синюшной дизельной вонью, подрулил «КАТО», едва не повалив, но хорошо поободрав растущие по краю тротуара тополя. С гудением пополз вперед и вверх мощный кран, стал разматываться трос, на конце которого болтался крюк. Двое спасателей подбежали к Ивану Афанасьевичу и сноровисто упаковали его в крепежные веревки.
— О — о–о! — донесся из «таблетки» одиночный стон санитара. — Еще, еще языком, детка! Жги!
— Миньет, — со знанием дела констатировал мальчик под сиренью.
— Ага, — кивнул Геннадий.
Загудел кран, выдвигаясь, устремляясь к пятому этажу и еще выше. Тело Ивана Афанасьевича дернулось, приподнялось, опустилось, снова приподнялось. Занудной басистой мухой зажужжал, сворачиваясь, трос.
«Возношусь!» — подумал Иван Афанасьевич, медленно взмывая ввысь, шкрябая ногами о стену хрущевки, теряя туфлю с левой ноги, о которой, впрочем, не пожалел, потому что подошва этой обутки лопнула еще в прошлое лето.
— Окно! — завизжала медсестра.
Окно на третьем этаже стремительно захлопнулось, едва не лишившись стекол.
Из толпы митингующих донесся неодобрительный свист в сторону возносящегося — видимо, тот зловредный голос успел сделать свое дело, провел подрывную работу, настроил массы против, как он полагал, выдвиженца и протеже.
— Сохраняйте спокойствие! — объявил в мегафон командир омона, недовольный свистом и сразу насторожившийся. — Соблюдайте общественный порядок!
Возможно, если бы не дождь, предупреждение командира было бы проигнорировано, и вслед за свистом последовали бы массовые беспорядки, но учинять их под дождем ни у кого охоты не было, даже у Геннадия.
Иван Афанасьевич вознесся до самой крыши вполне благополучно, если не считать, кроме потерянной туфли, нескольких ударов о стену дома и разбитое окно в одной из квартир пятого этажа, откуда его недобро обматерили и обещали прислать счет, хоть бы и на тот свет. На крыше самоубийцу уже ждали те двое спасателей, что упаковали его в веревки на земле. Теперь они так же сноровисто и спокойно распаковали его и аккуратно уложили вдоль края крыши, придерживая за ноги и плечи, вопросительно поглядывая вниз, на своего начальника.
— Отпустите меня, — попросил Иван Афанасьевич.
— Команды не было, — строго ответил один из спасателей, молодой, с рыжими усами и печальным взглядом задумчивой таксы.
Петр Алексеевич, который, видимо, полагал, что является самым главным организатором, суетился внизу, зажав под мышкой красный флажок, каким обычно пользуются при переходе проезжей части учительницы начальных классов, когда ведут гомонящую цепочку детей в кинотеатр, музей или бассейн. При помощи этого флажка Петр Алексеевич собирался подать сигнал спасателям на крыше, когда наступил бы самый подходящий, с его точки зрения, и политически обоснованный момент. А пока же Петр Алексеевич суетился, расставляя возле угла дома прибывший из ДК «Строитель» духовой оркестр.
Выстроившись, оркестр грянул «Ламбаду», но на музыкантов зашикали, замахали руками; а мальчик из — под сирени громко крикнул им «Эй, засранцы!» и, когда музыканты обратили на него мрачно — гневные нелюбопытные взгляды, достал из кармана лимон и принялся демонстративно поедать его, отчего оркестранты вместо «Вихри враждебные» (распоряжение Петра Алексеевича) задудели что — то невразумительное, слюняво — шипящее, вульгарное.
