Но в этот день все было не как обычно. Будто глухая дверь прищемила край дневного праздника, и он еще долго мерцал в мутном полусвете камеры. Все было устроились спать, когда ни с того ни с сего заговорил, и довольно внятно, чтоб все слышали, один молчаливый до того мужичонка.
— Я с бабой прошлый год в Геленджике отдыхал…
В другой вечер на него б цыкнули, но сейчас повисло молчание, выжидательное и будто даже поощрительное. Поймав общее одобрение, осмелев, он продолжил:
— Там на набережной, прям напротив дом отдыха, автоматы стояли. С сухоньким…
— Алиготе? — спросил кто-то, но на него зашикали.
— Ну вот, просыпаюсь как-то, выхожу на балкон и не пойму: все бегут туда, к автоматам, кто с банкой, кто с бутылкой. Я схватил графин со стола, воду вылил и тоже, как был в трусах, подбегаю. А там уж мужиков туча: сломался автомат и дает вино за бесплатно.
Камера тихо загудела.
— Клянусь, ребят, из двух сосков течет — только подставляй. — Мужичонка тихо захихихал. — Там один даже с ночным горшком прибежал, у медсестры занял.
Слушатели оживились.
— Ну и дальше чего? — послышались вопросы. — А менты где были?
— Ментов не было. Никого не было. Те, кто у крана, другим полные банки передают, пьют по кругу, уже и кирных много, которые на старые дрожжи… А все течет.
Камера заволновалась. Отдельные скептические голоса потонули в хоре разнообразных соображений: куда надо было заливать, и как наладить порядок, и чтоб непременно кто-то стоял на атасе. Те, у кого особенно сильно работало воображение, сели на нарах, видно хорошо представив себе вожделенные соски, из которых точится бесперебойно живительная влага. — Жаль, что не портвейн! — воскликнул кто-то.
— А дальше-то чего? — торопили рассказчика слушатели.
— Текло, — отвечал тот. — Я тоже пробился, графин наполнил и майонезную баночку заглотил….
И вдруг мой товарищ, с которым мы лежали рядом на нижних нарах, причем мне пришлось для этого пропустить троих из очереди ближе к окну, потому что он пришел в камеру чуть позже меня, мой товарищ подал голос:
— А если бы, — сказал он громко и насмешливо, ведь философы — скептики по призванию, — а если бы оно и всегда текло?
Камера притихла. По-видимому, многие мгновения ушли у каждого на обдумывание этого несусветного предположения.
— Как это — всегда? — недоверчиво переспросили сверху.
— А так, — подтвердил философ, — бесперебойно.
— Ну, тогда, тогда… — неуверенно протянул чей-то голос.
— Да ладно тебе — всегда, — грубо выкрикнул другой, как будто распознал провокацию. — Когда б всегда, то на хуя тогда…
И многие его поддержали, одобрительно загудев. Действительно — на хуя тогда. Товарищ мой своей репликой разрушил механизм сказочного сюжета. Мало того, не только рассказ сам по себе мигом потерял смысл, но обессмыслилась и сама жизнь, у которой отобрали внятную цель. Быть может, многие мужики на нарах представили себе эту жуткую картину, когда не в силах больше влить в себя этого сухарика, сухинича и кислятины, они присутствуют при том, как прозрачная жикость стекает на землю, образуя мутные лужи, а потом ручейками устремляется к морю, и вот уже само море непристойно пузырится этим самым рислингом, белым мицне или алиготе…
Камера совсем было затихала, когда на верхних нарах началась невнятная поначалу перебранка. О чем там спорили — было не понять. Чей-то голос сказал: кончай базар, мужики. — Нет, ты вот сам скажи, — живо откликнулся один из спорящих, — был бы ты Гагарин, и тебе предложили бы в космос — полетел бы?
— Да на хуй туда летать — в вакум в этот, — отвечали снизу.
— Так ведь первый человек в космосе, вы чего, мужики, в натуре, — вскричали наверху.
— Да и не было никакого Гагарина, — сказали снизу. — Куклу запузырили, а сам Юрик внизу сидел, звезду героя дожидался.
— Это кто там, бля, пасть раскрыл? — узнал я голос Слесаря. — А кто тогда сказал: поехали?
— А хули там — записали какого-нибудь там артиста на магнитофон, говна-пирога…
— Да ты сам, бля, артист, — бушевал Слесарь и тяжело приземлился на казенный пол. — Гагарин, бля, планету кругом облетел, пока ты здесь, бля, в камере дрочишь…
Дело запахло дракой, но в это время конвоир тяжело постучал металлическим ключом в дверь и внятно произнес, откинув намордник: отбой, кончай кипиш.
— Нет, Слесарь, ты все-таки сам-то — полетел бы? — громким шепотом продолжали сверху.
— А чего — полетел бы, коли позвали б.
— И любой полетел бы, — подтвердил тот. — Чего не полететь. Вон, Белка и Стрелка — и то летали…
— Вот, бля, я и говорю, собачье это дело над собой опыты ставить, — проворчал все тот же голос неподалеку от меня.
— Мне одна проводница рассказывала, — зашептал мне в ухо мой товарищ, — будто она с Гагариным спала, когда он в ее мягком вагоне ехал.
— Апокриф, — сказал я тихо, погружаясь в дрему, но и успев удивиться, что скептический мой друг тоже проникся темой.
— Я тоже так думаю….
Все успокоилось, но тут и там было слышно, что соседи продолжают обсуждение шепотом. Как ни странно, но сегодня меня клонило в сон, видно, выпитая водка и выкуренные сигареты оказались хорошим снотворным… Засыпая, я представлял себе, как наша камера с двухэтажными нарами и вертолетчиками на полу летит по орбите, а в маленьком подпотолочном окошке можно увидеть, коли подтянуться на решетке, в дымке облаков очертания зеленых материков. Мой товарищ тронул меня за плечо.
— А ты? — спросил он.
— Что? — не понял я спросоня.
— А ты, — повторил мой философ-скептик, — а ты — полетел бы?
1992
В дорогом отеле по незамысловатому имени Monte-Karlo Beach, — с собственным, как вы понимаете, пляжем, с видом на бухту Ангелов, на мыс, на старый дворец князя, в квартале от которого сушится белье на веревках, протянутых поперек средневековых улочек, на купол Большого казино, наконец, — давно не видели подобной компании. А, может быть, не видели никогда.
Их было шестеро. Супружеская пара, откомандированная в эту экспедицию невесть кем; другая пара, лесбийская, — от московской туристической фирмы «Ясный сокол»; переводчица Оля или, может быть, Алена, — он так и не узнал ее настоящего имени, — нанятая принимающей стороной (по-русски она говорила с сильным южным акцентом, похоже, кубанским, а ее французского за всю неделю почти никогда не было слышно); и наш герой, притесавшийся в эту странную бригаду от журнала «Адвенчур», где у него имелась старинная симпатизерша в чине заместителя главного редактора.
У маленькой блондинки, младшей участницы лесбийской пары, бледные глаза всегда были красноваты и будто на мокром месте; это возбуждало, ее хотелось утешить и приласкать. Герой поначалу заглядывался на нее со скуки, не понимая еще, как темпераментна и ревнива женская любовь; но однажды, поздно возвращаясь из бара, услышал сквозь дверь номера, который занимали подруги, скороговорку второй, много более крупной густой шатенки: та басила сквозь нешуточные рыдания зачем ты на нее так смотрела, я видела, я все видела…
Супружеская пара тоже не могла составить ему компанию и скрасить это в общем-то нелепое приключение. Скорее всего — обоим было под тридцать, — они были молодожены: гуляли, всегда держась на руки, появились за завтраком с припухлыми лицами — и без того бесхитростными, их рты были постоянно в слюне. Молодой выступал в голубой майке с рукавчиками, цветастых трусах, коричневых носках с ромбами и в черных дешевых ботинках, а юная жена была завернута в нечто наподобие сари, но из набивного ситца — они, впрочем, и были из Иванова, — и в газовом шарфе. За всю неделю они так и не меняли гардероб, даже если вечером группу приглашали на обед.
Оставалась переводчица Оля-Алена — высокая, коротко стриженая, с сильными ногами пловчихи, с почти сросшимися густыми темными казацкими бровями над серыми очами. Но она была чересчур юна для него, лет на двадцать моложе, а он терпеть не мог ухаживать за девчонками, все равно что попрошайничать, да и не любил крупных девиц; впрочем, он вообще не умел ухаживать, да-да — нет-нет, и никогда не сердился на отказ, умел оставаться с неподатливыми дамами на приятельской легкой ноге; к тому ж, переводчица ходила с неподвижным лицом, всегда в одном и том же вдовьем каком-то платье под горло, но без рукавов, с открытыми смуглыми подмышками — черном, хоть стояла жара по российским меркам, градусов двадцать пять по Цельсию от часа и до пяти. И ходила всегда с пустыми руками: ни сумочки, ни ридикюля…
Русскому господину сорока с лишком лет, на излете сентября, одному на Французской Ривьере, без местного языка, скучно хоть удавись. Одно развлечение — наблюдать за соплеменниками, потому что даже немцев в эти дни угасания бархатного сезона и перебазировки богатых бездельников на Альпийские горные курорты здесь не остается. Бабье лето на исходе, уже желтеют платаны, — самое русское время. Невольный соглядатай, — впрочем, наш герой был таковым и по журналистской обязанности, — в глазах соотечественников он не обнаруживал былого шального заграничного возбуждения и удивленного восхищения собой. Все чисто одеты, прилично себя держат, не курят на набережной и не ссут под пиниями; русские теперь выглядели так, будто они перестали отличаться от прочего населения Земли. Но это — внешнее, конечно: в памяти аборигентов они умудрялись-таки оставить незаживающий след. Французские горничные устали удивляться тому, что после русских постояльцев в ванной комнате не остается мусора. Ни пузырьков из-под шампуней и гелей, ни коробочек от мыла, ни даже обломков картонных одноразовых пилок для ногтей. Более того, порции шампуня и мыла исчезали с удивительной быстротой, и, если все это было использовано по назначению, оставалось лишь поражаться славянской гигиеничности. Впрочем, конечно же, уборщицы, алжирки или марокканки, понимали, что русские всю эту мелочь забирают с собой, как и принадлежности для письма, бланки и конверты с маркой отеля, шариковые ручки, пепельницы и стаканы с вензелями, — наверное, желанные сувениры в их селениях. Но не это приводило их в замешательство, а другая особенность русских — отсутствие по утрам в номерах любовных пар брошенных на ковре у кровати использованных презервативов, как это бывало в номерах американцев или англичан. Быть может, предполагали горничные, это идет от избыточной русской стыдливости, а, может быть, закрадывалась им в голову смешная мысль, эти одноразовые предметы русские тоже увозят с собою для повторного использования.
