Следующей была я. Сжав кулаки, я приготовилась защищать свой столик и право стоять здесь, на улице. Но в тот раз битвы не произошло. Мы столкнёмся, и не раз, но позже, и старуха частично выйдет победительницей — я перейду в другое место. Тогда же, уперев край клюки в мой стол, она грозно спросила: «Ты американка?» — «Йййесс», — процедила я, — и она почему–то сразу потеряла ко мне интерес, a через минуту вопли возобновились с новой силой — старуха лупила палкой портреты чёрных баскетболистов. Чёрный, милый и стеснительный Росс, мой сосед и собеседник, толкнул её в грудь. Старуха стала исступлённо молотить палкой, пытаясь ударить парня. Грэг её еле удерживал. В толпе стали кричать: «Полицию! Полицию!» Послышалась сирена скорой помощи. Я стала собираться домой. Улица походила на взбудораженный муравейник — все собрались здесь, останавливались машины, из них глазели водители, из ресторана напротив подошли любопытные. Понятно было, что сегодня уже ничего не купят. Когда я полностью упаковалась, крики, наконец, стихли. Злой, как чёрт, Росс разговаривал с полицейскими. Свидетели давали показания. Старуху держали за руку два медбрата. Mашина скорой помощи стояла рядом. Они ласково уговаривали её поехать с ними, мол, они ей помогут успокоиться. Старуха выглядела милой, интеллигентной, несправедливо обиженной женщиной. Она всхлипывала и повторяла: «Я не могу это переносить, не могу…» Тогда её увезли в больницу, а Россу выписали штраф за то, что он толкнул старую женщину. Oн не имел права её трогать, а должен был вызвать полицию.
Впоследствии я убедилась, что вредная старуха испытывала своего рода симпатию к Грэгу, и только он мог вступить с ней в диалог. Остальных она не слышала, не слушала и не щадила. Её задача вносить дискомфорт, мешать бизнесу, прогнать художников с улицы. Eё называют сумасшедшей, но я бы так не сказала. Она прекрасно знает, чего хочет, контролирует свои действия, знает о безнаказанности. Мне кто–то рассказал, что у старухи влиятельный, приближённый к мэру города, сын. Десять лет назад он возглавлял комитет по борьбе с уличными художниками, а мать была его первой помощницей. Вот и сейчас она, как может, выполняет свою миссию.
Всю зиму меня преследовал образ воинственной старухи, успевшей за прошлое лето укусить за палец художницу–полячку. Та плакала, боясь cпида, показывала залитый флаконом духов кровоточащий палец полицейским, которые сочувствовали и советовали обратиться в госпиталь. Старуха к тому времени успела ушмыгнуть, раствориться в толпе. Художники собирались написать коллективное письмо и отнести его в полицейский участок, с просьбой принять меры к хулиганке. Наступили холода. Лишь самые стойкие служители муз, владельцы вэнов, остались на улицах внедрять искусство в массы. За зиму воинственная миссионерка постарела, ослабла. Первый же её выход в апреле на тропу войны закончился водворением в обезьянник в полицейском участке на три часа, и этого оказалось достаточным, чтобы сломить воинствующий дух. Говорят, что она совсем ослепла, город приставил к ней социального работника, и их видели в Вашингтон Сквере.
Скрюченная жалкая старушка сидела на лавке, прислушиваясь к телефонной болтовне своей смотрительницы — грудастой гороподобной чернокожей женщины. Я хотела злорадно порадоваться, но почему–то не смогла.
Очередной рабочий день, суббота. В этом месяце сталкиваюсь с определёнными неудобствами — чинят мою ветку метро, и я никогда не знаю, с какими трудностями придётся добираться в Сохо. Пересадки грозят лишним физическим напряжением — приходится таскать тележку со своими художествами вниз и вверх по многочисленным лестницам. Сегодня вышла на Канал стрит, то есть на одну остановку раньше. Канал стрит не люблю — это самая шумная и многолюдная улица Нью Йорка, сердце Чайна Тауна, то есть Китай–города. Обычно стараюсь как можно быстрее проскочить её заводи и течения, не соблазняясь ни криками зазывал, ни яркой мишурой навязчиво лезущего в глаза товара. На Канал стрит всё же приходится ездить — здесь расположен самый большой магазин художественных принадлежностей «Пёрл Пэйнт», пятиэтажное красное здание с белыми окнами, в котором я однажды оставила свою первую зарплату — все двести долларов. Выход из подземелья на Канал стрит гораздо более мучителен, чем на Принс: здесь на пятнадцать ступенек больше. Когда моя согбённая спина и потная макушка просматриваются с поверхности, на помощь устремляется какой–то сердобольный африканец, оставив на тротуаре свою тележку, груженую ящиками с неиндефицированным товаром. Под весёлое улюлюканье мексиканцев и арабов, которые открывают лавочки, устанавливают фургончики для продажи люля–кебаба и булочек с сосисками, вытаскиваем моё добро. Благодарю, улыбаюсь и грохочу дальше. Чтобы дойти до своего рабочего места, нужно пересечь Сохо. Углубляюсь в ущелье всегда сумрачной Мерсер стрит, с разломанной, уложенной камнем мостовой. Мой путь сопровождается буханьем и стуком колёс о многочисленные выбоины. Здесь я, как ворона, начинаю крутить головой во все стороны. Специально перехожу на левую сторону улицы, чтобы заглянуть в ещё закрытые решётками окна галереи «Грант». Там выставляют русских художников, но меня туда не берут. Не подхожу. Ревниво исследую вывешенные в окнe картины. Ничего особенного.
Как коршун выискивает жертву, я орлиным взором осматриваю окрестности, выискивая пищу для глаза. Зачем мне это нужно, не знаю. Я только радуюсь, как ребёнок, нашедший осколок бутылочного стекла — толстый, с обкатанными песком и временем боками, изумрудно зелёного, кирпичного или голубого цвета. Я ищу типажи, которые трудно выдумать. Может быть, все эти странные личности, встреченные на улицах Нью Йорка, когда–нибудь станут персонажами моих будущих рассказов. А пока я их коллекционирую в собственной памяти, ключик от которой прячу среди этих торопливых строк. Загадочный мегаполис дразнит, выпуская на сцену жизни, как из волшебного ларчика, свои богатства понемногу. Так опытный фокусник приберегает на потом самый эффектный номер. Живые люди, судьбы которых я пытаюсь угадать, из трёхмерных, реальных, существующих по одним им ведомым законам и выписывающих замысловатые траектории по тротуарам города, благодаря моей фантазии превращаются в плоские вырезанные фигурки, плотно, одна к одной, укладываемые в многочисленные папки памяти. Частенько они там и остаются — забытые фантомы, оригиналы которых и не догадываются, что поразили чьё–то воображение и, быть может, дадут жизнь свои двойникам, которые уже будут подчиняться воле автора и обретут жизнь на, возможно, никем не прочитанных страницах. Случайная вспышка ассоциаций либо узнавания даёт мощный всплеск, и из открывшихся шлюзов памяти хлещет лавина образов и колоритных деталей.
Вот и сегодня, угнездившись на законном месте на Вест Бродвее, (сосед–китаец приезжает в пять утра и, заняв места для себя и меня, обморочно спит в машине), мечу территорию, отодвинув его столик и поставив свой, и затем совершаю утренний обязательный обход своих владений. Необходимо проверить всё ли в порядке, всё ли течёт по негласно установленным правилам и законам. И ещё тешит надежда — вдруг появилось что–нибудь новенькое или кто–нибудь колоритный порадует мой жадный до впечатлений глаз художника.
Ещё по дороге обнаружила, что чуть подальше галереи «Грант» появился новый жилец. Бледнокожий, с пышной шапкой оранжево–рыжих волос, раздетый по пояс, он сосредоточенно читал утреннюю газету за стенами своего дома, сооружённого из картонных коробок. Hа железном пандусе он aккуратно возвёл картонные стены и, как птица в гнезде, восседал в центре жилища, отвоёвывая невозмутимостью и абсолютной отрешённостью от внешних шумов право на неприкосновенность. Я со страшным грохотом бухала тележкой по плитам мостовой и вспоминала есть ли у меня мелкие деньги. Хотела дать ему пару долларов на кофе. Но он даже не повернул головы и был похож на менеджера, заключённого в стеклянный офис и решающего важные проблемы. Я струсила, не решилась его побеспокоить, но скошенным правым глазом успела «сфотографировать» ещё чистую кожу его спины, загорелые кисти рук, аккуратно сложенное одеяло, стопки книг и газет, тощий рюкзак и прислонённые к стене холсты. Рыжесть бездомного и его угрюмая, отчаянная сосредоточенность вызвали ассоциацию с Ван Гогом, переселившимся в наше время и странствующим по Земле Обетованной. Возможно, скоро мы станем находить на улицах холсты с нарисованными на нём стаями ворон и жёлто–фиолетовыми портретами уличных торговцев.
Oставив коробку с рисунками и пакет с холстами прямо на тротуаре, у разложенного стола, неспешно отправляюсь в Юнион сквер. Пересекаю Хаустон. Столики углового кафе все заняты. Пахнет поджаренным хлебом, яичницей и кофе. У низкой ограды привязана огромная собака. Возле её морды стоит миска с водой. Зверюга шумно втягивает носом вкусные запахи и стучит по земле хвостом. На боковой Беккер стрит разгружают фургоны и устанавливают полотняные навесы: здесь будет субботняя ярмарка. Не спеша, прохожу пару–тройку кварталов по Беккер. Шарю глазами по стойкам с одеждой, сумочками, шарфиками, бижутерией. Ранним посетителям улыбаются и предлагают записаться в круиз, оформить медицинскую страховку, сделать массаж, попробовать шашлык. Продираюсь сквозь липкую навязчивость торговцев и ныряю в тихий переулок. Чудеса! Нет ни одной припаркованной машины, нет мусорных куч. Внезапная тишина и сумрак словно бросили меня на дно колодца. Только где–то вверху чирикают воробьи. С недоверием оглядываюсь. С двух сторон на меня с красных кирпичных стен строго и спокойно смотрят окна в белых наличниках. Вокруг — ни души. Подбираю с тротуара книжку 1959 года выпуска — в яркой обложке и с цветными иллюстрациями. Название книжки — «Рыцари». Зажимаю рыцарей подмышкой и, выйдя за угол дома, опять окунаюсь в лавину света, звуков и запахов. В сквере всё как обычно. Кузнечиками снуют по дорожкам игрушечные зелёные автомобильчики, управляемые работниками парка. На скамейках лежат туловища, по самую макушку укрытые рваными тряпками. Из–под одного такого импровизированного одеяла выглядывает женская аккуратная ножка, у скамейки стоит пара ещё нестоптанных приличных туфлeй. Уборщица туалета — невысокая, пухлая, чернокожая девушка, как обычно, сидит у входа на складном стуле. Лицо её выражает смертельную скуку, а глаза подёрнуты мутной, как у мёртвой курицы, плёнкой. Бросив привычное и безответное «Хай!», осторожно вхожу в полутёмное помещение с лужами воды на полу.
