В том нелегком и тревожном пятьдесят девятом году, вернувшись из Альмерии, я стал свидетелем двух важных событий политической и культурной жизни — митинга, посвященного двадцатилетию со дня смерти Мачадо, и мирной национальной забастовки восемнадцатого июля, которая, по утверждению ее организаторов, должна была означать начало конца франкистской диктатуры.
В брошюре, посвященной годовщине митинга в Кольюре, Клод Куффон великодушно называет меня его вдохновителем: «Идею подал нам Хуан Гойтисоло, живший тогда в Париже. После успеха романа „Ловкость рук“, переведенного М. Э. Куандро, он сотрудничал в испанской секции издательства „Галлимар“. Мачадо был богом и совестью испанцев, символом эмигрантской поэзии сопротивления. Гойтисоло предложил мне свои план: создать почетный комитет, а затем отправиться в Кольюр, где встретятся две Испании». По правде говоря, это предложение исходило от товарищей по партии: в частности, друг и наставник Октавио Пельисы, Бенигно Родригес — маленький человек, носивший очки, поразительно некрасивый, но обаятельный и талантливый, — убедил меня, что необходимо отметить двадцатую годовщину смерти Мачадо, собрав у его могилы писателей и представителей антифранкистской интеллигенции, воздать почести поэту, поговорить о политическом и культурном значении его творчества. Ухватившись за эту идею, я с помощью Елены де ла Сушер организовал комитет, куда входили многие выдающиеся деятели культуры. Побывав у Марселя Батайона в Коллеж де Франс, я собрал также подписи Марселя Оклэра, Кассу, Мориака, Саррайля, Кено, Сартра, Симоны де Бовуар, Тцары и многих других, тогда как мои друзья отправились к Пикассо и Арагону.
Двадцатого февраля наша группа — более ста человек — села на вечерний поезд на вокзале «Аустерлиц». В Кольюре возле отеля «Кинтана» нас ожидали друзья, прибывшие из Мадрида, Барселоны, Женевы и других городов: Блас де Отеро, Хиль де Бьедма, Хосе Анхель Валенте, Костафреда, Барраль, Кастельет, Кабальеро Бональд, Сенильоса, мой брат Хосе Агустин… Процессия направилась к могиле поэта, усыпанной цветами. Несколько минут все хранили глубокое торжественное молчание, затем дон Пабло де Аскарате произнес несколько слов. Потом был обед, разговоры о Мачадо, об Испании, объятия, добрые пожелания, кто-то сделал фотографии на память. Вскоре толпа рассеялась, и мы вернулись в Париж.
А через три месяца, в конце мая, мы с Моникой уехали в Испанию. После международного коллоквиума писателей в Форменторе я пробыл несколько дней в Торренбо, где встретился с М. Э. Куандро, и девятого июня вернулся в Париж. В Барселоне я застал приготовления к забастовке, которую организовывала КПИ с помощью, впрочем, чисто символической, других антифранкистских организаций. Атмосфера среди оппозиции была приподнятой, и я уехал из Испании с ощущением, что грядут важные перемены. В рабочих кварталах и даже в центре звучали призывы к забастовке, а выведенные на стенах огромные буквы «Р»[1] появлялись каждый день, несмотря на усилия полиции, превращавшей их в странные каракули, напоминавшие рисунки Миро. Разукрашенная таким образом, Барселона в те дни по праву могла бы называться столицей абстрактного искусства. Манифест, подписанный всеми силами оппозиции (кроме ИСРП, возглавляемой Льописом) — разосланный по почте, приклеенный к стенам домов, разбросанный ночью на улицах, — призывал протестовать против коррупции режима, его экономической политики, требовать повышения заработной платы, амнистии политических заключенных и эмигрантов, выхода Франко из правительства и новых свободных выборов. Луис и его друзья рьяно взялись за распространение манифеста: одна группа студентов разбрасывала листовки с крыши универмага «Агила», а другая, во главе с Рикардо Бофилем, повторяла их подвиги, взобравшись на памятник Колумбу в конце Рамблас. В то же время политические деятеля и писатели, ранее не проявлявшие симпатий к коммунистам, — Менендес Пидаль, Мараньон, Асорин и даже генерал Кинделан, командовавший во время войны франкистской авиацией, — присоединились к прошению об амнистии, направленному министру юстиции. Это прошение ходило тогда в Испании по рукам. Средства массовой информации хранили упорное молчание, но радио «Независимая Испания» передавало из Москвы страстные призывы Пасионарии. Волна протеста все ширилась, и полиция прибегла к испытанным «метопам убеждения»: вызванный в Мадрид под благовидным предлогом Хулио Серон, лидер Фронта народного освобождения, был арестован в аэропорту Барахас, жертвами облавы среди рабочих и интеллигенции стали многие члены КПИ, Фронта народного освобождения. Социалистического движения Каталонии. Газеты, словно опомнившись, истерично вопили о «попытке коммунистической революции», печатали материалы и фотографии тридцать шестого года, разоблачающие зверства и преступления «красных».
Сложная обстановка в Испании наконец привлекла внимание французской прессы. Хотя, вернувшись из Барселоны, я сразу предупредил своих друзей из «Экспресса» и «Франс-обсерватёр» о назревавших событиях, они отреагировали вяло и лениво: в Испании никогда ничего не происходит, лучше всего подождать. Поэтому я крайне удивился, когда накануне забастовки мне позвонила Флоранс Мальро и предложила поехать в Испанию в качестве корреспондента «Экспресса». Я сразу согласился и вылетел первым самолетом, однако мое пребывание в Мадриде и Барселоне продлилось всего три дня. В Париж я вернулся мрачный и подавленный, словно тореро после неудачи на корриде. Мой репортаж «„Р“ — лозунг протеста», подписанный псевдонимом Тома Ленуар, вскоре появился в печати со следующим пояснением: «Корреспондент журнала „Экспресс“ тайно побывал в Испании в день всеобщего протеста против диктатуры Франко». Оказавшись свидетелем очевидного провала забастовки — магазины, транспорт и заводы работали, как обычно, — я попытался проанализировать ход ее развития и причины неудачи.
Седьмого февраля Барраль позвонил из Барселоны в издательство «Галлимар» и сообщил Монике, что Луис внезапно заболел, став жертвой эпидемии, и находится в тяжелом состоянии. Мы сразу догадались, о какой «болезни» идет речь. Хотя это можно было предположить, новость поразила меня. Я сразу представил, что творится сейчас на улице Пабло Альковер, в постаревшем родительском доме, подумал об отце, деде и Эулалии, уничтоженных и раздавленных внезапной бедой. Меня вновь охватило чувство вины — ведь, находясь вдали от дома, я не мог помочь им, скрасить их мрачное опустошительное одиночество. Эти мысли жестоко терзали меня, мучили мою совесть. Я бросился на поиски Октавио Пельисы, чтобы через него связаться с товарищами по партии и получить хоть какие-нибудь сведения о событиях в Барселоне. Вскоре мне сообщили, что руководство КПИ еще не знает о причине арестов, ожидает сведений из верных источников и пока не может принять никаких мер. Тогда я начал действовать на свой страх и риск. Вместе с Моникой мы решили поместить в нескольких газетах и журналах материал о том, что испанский писатель, находящийся в оппозиции франкизму, автор романа «Окраины», который вскоре должен выйти по-французски в издательстве «Сёй», подвергнут аресту. Затем нужно было начать сбор подписей, как перед митингом в Кольюре, но на этот раз под письмом протеста. Я чувствовал, что только шум вокруг ареста или, еще лучше, международный скандал может спасти Луиса, а также арестованных вместе с ним Исидоро Балагера, художника Хоакина Паласуэлоса и других от длительного заключения. Мы с Моникой связались — по телефону и лично — со многими писателями и артистами, предложив им текст письма с протестом против ареста и требованием выполнить право на защиту, закрепленное в Хартии ООН. Письмо, через несколько дней опубликованное в газете «Монд», подписали Пикассо, Сартр, Мориак, Октавио Пас, Сенгор, Жене, Питер Брук, Габриэль Марсель, Маргерит Дюра, Бютор, Роб-Грийе, Кено, Клод Симон, Натали Саррот и многие другие. В Италии, благодаря помощи Витториии, нас поддержали Моравиа, Пазолини, Карло Леви и еще двадцать известных деятелей культуры. В Мексике Макс Ауб, Карлос Фуэнтес и участники «Испанского движения 1959 года»[2] также организовали митинги и сбор подписей. С помощью моих друзей из Каракаса и сотрудников журнала «Марча» мы получили свидетельства протеста многих писателей Венесуэлы и Аргентины.
Хосе Агустин не мог сообщить о Луисе ничего утешительного: из префектуры полиции брата перевели в барселонскую тюрьму «Модело», а через несколько месяцев в Карабанчель[3], поэтому родные теперь посещали его гораздо реже. Дома царило уныние: отец рассказывал всем версию событий sui generis[4], непрестанно твердил о религиозности, правых взглядах и твердых устоях нашей семьи. Моя тетка изводила его бесчисленными упреками, он защищался как мог и настаивал на невиновности Луиса. Однажды отец позвонил мне в Париж и, явно волнуясь, рассказал о визите на Пабло Альковер инспектора полиции. Этот любезный и воспитанный господин утешил отца, объяснив, что дело Луиса могло бы решиться очень быстро, если бы его брат не поднимал за границей ненужный шум своими статьями и сбором подписей. Не имея большого опыта общения с диктаторским государством, я не знал тогда, что, усмиряя инакомыслящих, оно стремится избегать огласки и сохранять видимость благопристойности. И все же я чувствовал, что молчание — лучший пособник диктатуры и только громкое разоблачение может положить конец ее произволу. Звонок отца подтвердил эту мысль: если полиция пытается с его помощью утихомирить меня, значит, мои усилия не напрасны и нельзя сворачивать с выбранного пути. Я еще раз убедился в том, что наша борьба за освобождение Луиса приносит свои плоды, когда возглавляемая Эмилио Ромеро газета «Пуэбло» — орган так называемых «вертикальных» профсоюзов — выразила свое недовольство в двух статьях: «Мода на испанцев во Франции» (29.2.1960) и «Уловка» (15.3.1960).
