— Неправильно это, — вздохнул Иван Фёдорович, поднимаясь, поглядывая на бушующую вокруг стихию. Гроза хоть и унималась, вроде, однако дождь был ещё плотный — ни тропы не видать, ни вообще на пять шагов вперёд. Где тут найдёшь перекрёсток…
— Всё-то вам неправильно, — проворчал Господь. — Взяли бы да сделали как надо.
— Кто ж его знает, как надо-то, — смутился Иван Фёдорович.
А Бог уверенно, хотя и неторопко, двинулся вперёд. И гроза расступилась перед ним, дождь будто упал на колени, молитвенно преклонив голову. И только травы роняли влагу на сандалии Его и край белых одежд.
Иван Фёдорович пошёл следом, не переставая восторгаться всемогуществом Божьим.
Идя сзади, след в след, он, любопытства ради, качнулся в сторону и вытянул руку в дождь. Но дождь, словно предвидя его детскую выходку, тут же изменил направление, и ни одной капли не упало на подставленную ладонь.
«Тоже как-то не очень, однако, — подумал Иван Фёдорович. — Вроде как перебор».
И тут же укорил себя за привередливость: «И правда, не угодишь на нас: и так не сяк, и этак об косяк. Трудно ему с нами, ох трудно! Не хотел бы я быть богом».
Молча и как-то незаметно, минут за двадцать, дошли они до перекрёстка, где выходила тропа на неширокую просёлочную дорогу, посыпанную гравием и оттого только не увязшую в грязи.
Тут Бог остановился, повернулся к Ивану Фёдоровичу, развёл руками.
— Вот, — сказал он. — Твой перекрёсток. Дальше — сам.
— А куда идти-то? — струхнул Иван Фёдорович, неуютно оглядываясь по сторонам и представляя, с какой радостью гроза наконец-то примет его в свои объятия. Не было видно по сторонам ни зги — только кусок дороги, а дальше — сплошной стеной стоял дождь.
— Так прямо же, — улыбнулся Господь. — Всё прямо и прямо. Пока не придёшь.
— Куда?
— Откуда ж я знаю, куда ты хочешь. Ты как дитя, право слово. Полжизни прошёл, а доселе не определился, куда идёшь.
— Прости, — понурился Иван Фёдорович.
— Бог простит, — пошутил Господь. И показал налево: — Если дальше хочешь идти, то тебе туда. А если обратно решил, то, — кивнул направо, — в эту сторону шагай.
— А можно — обратно-то?
— Ох… — вздохнул Бог. — Уйду я от вас. Насовсем. Живите как знаете.
— Прости, — заторопился Иван Фёдорович. — Я ж первый раз в такой ситуации. Ты ж, поди, тоже не всегда… ну, это…
— Да ладно, — отмахнулся Господь. — Ступай, в общем.
— Ага, — кивнул Иван Фёдорович. — Только ты это… не оставляй меня, а? Ну, в смысле, хоть иногда направляй, куда следует. Я ведь не очень чтобы… В смысле, с горяча-то могу такого навертеть… Ну, ты знаешь.
— Угу, — улыбнулся Бог.
— Не оставляй! — попросил Иван Фёдорович, боясь, что Господь в ироническом смысле улыбнулся. — А то, может, правда, приходи к нам, на Гривку? Посидим с удочками. Я тебя с Аркадьичем познакомлю. Покалякаем о том, о сём. А? Ну? Третьим будешь?
— Где двое или трое соберутся во имя моё, там и я среди них, — улыбнулся Бог.
— Ага. Ну, лады!
Иван Фёдорович поколебался немного, протянуть ли Господу руку. Но как-то неправильно это выходило — по-простому слишком, земно. Дёрнулся было хлопнуть по плечу, да вовремя остановился — ещё того лучше, совсем сбрендил!.. Наконец, так и не решившись, подумал сказать простое человеческое «Ну, бывай, что ли!», но язык почему-то сам, против воли хозяина, молвил:
— Благослови, Господи.
И вдруг перехватило дыхание, голова склонилась, и что-то горячее и живое разлилось по сердцу, когда персты Его коснулись чела. Душа, видать, возвращалась в свою обитель.
— Благ будь, человече, — донеслось будто издалека.
Иван Фёдорович закашлялся, выпучив глаза — едва не поперхнулся карамелькой «Фруктовый микс». Ударил по тормозам. И вовремя. Потому что уже загорелся красный. А на перекрёстке вдруг, суматошно взвизгнув покрышками, вылетел на встречную мордатый «Ленд Крузер», извернулся, вывернулся, захрипел, царапая бампером мокрый асфальт, намереваясь превратиться в жука, завалившегося на спину и не могущего подняться…
Кузнечики надрывались в лугах так, что казалось, где-то поблизости работает косилка. В подобравшейся к затону притихшей роще, как певчие на клиросе, начинали вечернюю распевку дрозды. Ветерок игрался с дымом костра, подмешивал к его душноватой горечи медовую накипь с клевера. Жадных до крови комаров ещё не было — не повылазили ещё.
Уха поспевала. Уже и рыбьи души, освобождённые от бренных и мокрых тел своих, вернулись в затон, одухотворили смётанную икру — изготовились продолжать кармическую круговерть.
Водка, заначенная в реке, у бережка, почуяла расправу, похолодела от ужаса. Гремели посудой, доставая миски-кружки; кромсали крупными ломтями хлеб, высвобождали из забутовки огурчики-помидорчики, снаряжали чайник, сглатывали слюну.
— А ты чего это? — удивился Пётр Аркадьевич, кивнув на третью кружку, выставленную на скатёрку.
Но Иван Фёдорович смутился почему-то, ничего не ответил. Он только улыбался странно да, пока доходила ушица, всё поглядывал в луга — не появится ли на горизонте неторопкий силуэт с посохом в руках.
Незнакомый заяц выбрался из-под дивана совершенно не вовремя. Он уселся в углу и принялся жрать морковь. Хрупанье и чавканье раздражало, отвлекало и мешало сосредоточиться на процессе самопознания. Лука поднялся с дивана и бросил в зайца тапком:
— Брысь, сволочь! — пояснил он свои действия.
Заяц, однако, и действия и пояснения игнорировал. Лениво увернувшись от тапка, он оскалился и зарычал.
— Ах ты гад! — удивился Лука и бросил в зайца второй тапок.
Оставшись без обуви, он понял, что бесконтрольные психомоторные акты до добра не доведут, и упал обратно на диван.
Нирвана была где-то совсем рядом, подмигивала призывно, демонстрировала прелести. Лука её прелести знал и без демонстраций, но слиться с нирваной в экстазе мешали посторонние звуки. Заяц сожрал морковь и теперь остервенело грыз левый тапок.
Несколько минут проведя в бессильных борениях с рассеянным вниманием, Лука не выдержал и встал. Он прошлёпал босыми ногами в угол и, не обращая внимания на загоревшиеся зелёным огнём глаза зайца, его рычание и матерные слова, схватил животное за уши и оторвал от пола.
Заяц оказался на удивление невесомым, несмотря на свой приличный рост. Лука сначала не мог понять причины подобной странности, пока не присмотрелся…
Накладные картонные уши остались у Луки в руке, и он тут же увидел, что заяц был вовсе и не зайцем, а его — Луки — непосредственным начальником Сыромятиным. Там, где торчали уши, теперь матово поблёскивала незагорелая — зимнего образца — лысина.
— Вы рекламой подрабатываете, Иван Пантелеич? — догадался Лука.
— Нет, хотел застать тебя с Машкой, блудной женой моей, — ответил заяц Сыромятин.
— Она блудит с Теремковым, — покачал головой Лука. — Все жёны блудят с Теремковым.
— И твоя? — недоверчиво спросил заяц.
— И моя, — кивнул Лука.
Заяц Иван Пантелеич заплакал. Лука сходил на кухню и принёс бутылку водки и вязанку моркови. Они выпили водку в углу, и уже закусывали морковью, когда вернулась жена Луки. Она была весела после блуда с Теремковым, немного помята и восторженно глупа. Заяц Сыромятин едва успел натянуть обратно свои уши, а Лука — надеть изжёванные тапочки. Это спасло их от вероятного скандала.
Когда в окно постучалась ночь, и все блудные жёны крепко уснули, Лука и заяц вооружились топором и отправились расчленять Теремкова. Лука по образованию был патологоанатомом, поэтому запутаться в частях тела они не боялись.
Теремков открыл им в одних трусах. Вторые трусы валялись на полу посреди однокомнаты. Это были не трусы Теремкова, что заяц Сыромятин установил однозначно по вензелю «А», вышитому на исподнем, а Теремкова звали — Петюником. Его все звали Петюником — и сослуживцы, и начальство и блудные жёны.
Пьяный заяц, вооружённый топором, немедленно бросился расчленять Теремкова, но Лука остановил его, пояснив, что для расчленения необходим труп, а Петюник пока ещё трупом не является. Теремков попросил не расчленять его в присутствии жены.
— Ты разве женат, Петюник? — спросил Лука.
— Нет, — удивился тот.
Из ванной вышла жена бухгалтера Воробьёва Александра. Попросив ничего не рассказывать мужу, она быстро надела вторые трусы и скрылась в ночи.
Оставшись втроём, палачи и жертва выпили ещё бутылку водки «Журавли». После этого долго спорили о том, как правильно следует расчленять. Когда в окно вломилось утро, они уснули и не пошли на работу, потому что было воскресенье.
Проснувшись утром, оглушённый курлыканием журавлей в голове, Лука поплёлся на кухню за рассолом. В кухне он обнаружил холодильник и чью-то жену, в которой не сразу опознал свою. И не опознал бы, если бы из-под коротенького халата у неё не выглядывали трусы с вышитым на них вензелем «А». Только тут он вспомнил, что жену зовут Маша.
