— Вот прямо на лавке?
— А где?
Спаниелю взгрустнулось, он вытер слюни об мой рюкзак и заурчал.
— Меня зовут Настя. Я сейчас только у мамы спрошу. Она разрешит, — дверь подъезда, или, как принято величать, «парадного», заходилась хлопать и скрипеть.
Минут через пятнадцать Настя помахала мне рукой и радостно крикнула:
— Подымайся!
Я поднялся. Просто поднялся и пошел. Я заплакал бы, но как-то не случилось. Видимо, от того, что я потел весь день, и на все про все просто жидкости не хватило.
— Ну что встал, как неродной, проходи.
Мама Насти — статная породистая женщина. Загремела посудой, засмеялась невзначай. Собака бодро зашлепала по паркету и попыталась запутаться в ее широких домашних штанах.
— Настасья, ты пойди разбери там постель, полотеничко дай юноше, щас чайник закипит. Тебе зеленый?
— Зеленый.
— А вам…?
— Вадим.
— А вам, Вадим?
— Тоже зеленый, если можно.
— Можно, почему неможно? Меня зовут Анна Афанасьевна, я с вашим Володей в одну школу ходила. А сейчас сама там преподаю. Историю. Не стесняйся, бери оладьи.
— История — это очень интересно. Вы извините, что вот так вышло, просто я приехал, а Володи нет. Я переживаю, вдруг случилось что, соседи не в курсе, не знают, а вдруг случилось.
Анна Афанасьевна смотрела на меня открыто и растерянно. «Господитыбожемой» — вот так смотрела на меня.
— Я завтра родственникам буду звонить. Нет — домой уеду. Просто он не мог вот так пропасть. Я волнуюсь.
— Понимаю. Мы не общались особо, так, кивали при встрече, но вот исчезнуть — не в его духе. Он бы не поступил так. Ешь, бери еще. Выспишься, а утром решим, кто куда, суббота завтра, спешить некуда.
— Извините. Мне так неудобно. И если бы не Настя…
— Настик — хорошая девочка. Она вечно нам в дом щенков, котят таскала, всех этих бедных и больных, теперь вот на пионеров перешла, — Анна Афанасьевна шутила, глядя в тяжелое ночное окно. — А однажды принесла ворону. Зимой в школу идти, на контрольную, а как раз перед домом лежит ворона. Она или замерзла, или еще чего — живая, а не шевелится. Глазьями вращает. Ну или бы подохла, или коты добили, но мое дите завернуло ее в одеяло и принесло домой. И закрыло в туалете.
— Ничо себе!
— Во-о-от… А ворона к вечеру оклемалась, стала по туалету прыгать, кряхтеть, ругаться — зайти невозможно. Ходили, пардон, к Лене, напротив. Клюв ведь у этой вороны ну с мою ладонь, долбанет не стесняясь. Хищная, глупая. Во-о-от… А утром открыли дверь, она, зараза, вырвалась и начала по комнатам летать, как дурная. Орет, летает, вазу бабушкину разбила. Ну и хорошо даже. От этой вазы толка нет, да и некрасивая она, ваза эта, пролетарская. Мы ворону поймали одеялом, побежали на балкон и выпустили. И что думаешь, хоть бы раз, сучка такая, обернулась! Улетела, как ошалелая. Да. А Настасья мне тогда и говорит: «Я когда эту ворону домой несла, бабушка шла мимо и сказала, что Бог меня благословит». И улыбнулась, как сейчас помню. Вот, как отец ее, улыбнулась. Ешь, бери еще, не стесняйся.
Настя разобрала мне в своей комнате. Сама, видимо, ушла спать к маме. Я лежал на «гостевых» в цветочек простынях и долго не мог заснуть. Чувствовал себя нелепейше, устал как лось.
Помню момент, вот как сейчас помню. Он выплывает, становится рельефным, осязаемо теплым. На внутренней поверхности век я вижу некрасивого немецкого мишку в шортах с одной косой лямкой. Мишка — мой друг. Мы идем гулять. В моей руке его лапа — вонючий ненастоящий мех, в его лапе — моя рука, ободранная на костяшках, с длинной линией жизни.
Во дворе шумно. И какая-то незнакомая девочка заливисто хохочет, подбрасывая вверх крупные каштаны. Мы с медведем вначале собираем каштаны в карман моей курточки, а потом подходим к девочке и спрашиваем:
— А что тут такого смешного?
Девочка тушуется и больше не смеется. Пинает каштаны ножкой.
— Хочешь, я мяч принесу? Я умею играть в мяч и тебя научу, — мне хочется, чтобы она снова засмеялась, мне ужасно неудобно.
— Хочу.
Я оставляю медведя вместе с девочкой и радостно бегу по ступенькам на самый пятый этаж, уворачиваюсь от банок с консервациями, от газеты, кота и телефонного провода, беру мяч и лечу вниз.
Девочки во дворе нет. И медведя во дворе тоже нет. Куда же они ушли?
Я прижимаю мяч к груди и дышу часто-часто-часто. Где же они? Ах, зачем же я разговаривал с бабушкой! Я, видимо, долго бегал, девочка устала ждать и ушла. Но ведь она же не бросит медведя одного, правда, медведь ведь хороший, его могут обидеть или украсть!
Нужно будет подождать их до вечера, они обязательно должны вернуться.
Должны вернуться.
Должны вернуться.
В это воскресенье, в эту осень, в эту нафталиновую нежность.
Черт! Черт! Черт!
Когда начинаешь есть конфету по кусочкам, детство заканчивается. Потом уже набиваешь полон рот «Ласточек» и «Ромашек», мажешь футболку, давишься и смеешься. И ничего не происходит. Ровным счетом ничего.
* * * * * * *
Мы пили утренний байховый чай и молчали с выражением.
Анна Афанасьевна молчала так:
Татататататататтата — и батон, татататататата — и затем.
Настя молчала так:
Фьюить-фьюить-фьюить — сырнички! побежали-побежали… ярко-розовый на!
Я молчал довольно глупо:
ЧтожеЧтожеЧтоже. Хуй.
— Спасибо, я благодарен вам очень, от души. Если бы не вы, на лавке бы ночевал. Спасибо.
Анна Афанасьевна совершенно искренне, что растрогало меня еще сильней, предложила остаться у них, пока ситуация не прояснится. Но я отказался, сами понимаете.
Поднялся на этаж выше, подергал холодную дверную ручку и оставил в зазоре записку:
«Володя, я приехал, как и договаривались, но тебя не было дома.
Что случилось? Я переживаю. Дай о себе знать.
Попробую задержаться еще на денек — завтра утром приду.
Вадим».
И расписался зачем-то.
Обращаться мне, по большому счету, было и не к кому. Совсем забыл: Юрка в деревню до октября укатил. Косте звонить — бессмысленно и беспощадно. Я несколько раз пытался представить, что же скажу человеку, который возьмет трубку:
— Я такой-то, сын такой-то из города такого-то, который вам, не помню, как по отчеству, приходится троюродным тем-то и тем-то.
Господи, мамонька, ну почему же вы не научили меня быть бескожным, бескровным, беспочвенным, не научили задавать вопросы, улыбаться зеркалу и нырять с открытыми глазами? Почему я вечно жму хвост, лижу лапу, чихаю. Почему мне не плюется, когда говорят «Плюй», не спится, когда кто-то плачет на кухне, неймется и не терпится. Мамонька, ты вырастила идиота. Ты вырастила хорошего человека, по образу своему и подобию. И вот он стоит посредине своей непозволительной трезвости, мягкости, пытается шибануть того, кто сумраком выползает из-за баррикад гаражного кооператива, и не может, мамонька. Не может.
Лет в десять меня отдали на восточные единоборства, на карате, с целью общего укрепления организма. Сопли, хронические простуды — родители решили лечить меня мужским видом спорта, окончательно убедившись, что музыкалку я прогуливаю и деньги на ремонт они сдают без пользы дела.
В принципе, мне все очень нравилось. Нравилось рассматривать усы тренера. Обливаться водой в раздевалке, ржать, кто громче. Нравилось делать последнее в подходе отжимание и смотреть в потолок, пересчитывая большие и малые трещины. Я охотно отрабатывал движения, выдыхал, вдыхал, молотил грушу. Но вот когда пришло время стоять в спарринге с Нартовым — мальчиком худым, новым, ябегооднойлевой, я прямо оцепенел как-то. Вышел, встал в стойку, приготовился — и элементарно получил рукой в торец.
«Я не могу ударить человека просто так. Ему же будет больно», — с такой сентенцией я обратился к тренеру сразу после занятия.
«Значит, будет больно тебе», — тренер со знанием дела повел плечами.
Что ж, дорога в большой спорт отныне для меня закрылась, и я, чтобы времени зря не терять, «увлекся онанизмом».
План появился стремительно беспардонно, материализовался, как пенка на какао.
У меня был конверт, который мамина сотрудница просила передать одному полковнику в Питере. Толстое письмо, скупо подписанное, тщательно запечатанное. Я руку на отсечение дам, что полковник, уже немолодой, и эта бухгалтерша (еще молодая) были если не любовниками, то как минимум морочили друг другу голову этими записками, открытками на Новый год, официальными звонками и неофициальным сексом.
Когда я зашел к полковнику на работу, мои мысли подтвердились. Статный, неусатый и радостный Смирнов В. В. наверняка когда-то затискал Аллочку где-то в районе зала заседаний и теперь с удовольствием ездит в Харьков в командировки.
— Вот такая ситуация.
Смирнов В. В. хмурился скорей для видимости.
