– Гордыня – глупость, смех просто, не правда ли? К тому же – грех.
Мне хочется побыть одному, поэтому я не поддерживаю разговор, а он, психолог, ни слова больше не произнося, накрывает ладонью скомканные рубли, сгребает их в кулак и, сунув кулак в карман, уходит.
Только теперь я ощущаю настоящий голод, кладу сигарету в пепельницу и пью вино. Затем набрасываюсь на подостывшее мясо. Единственный раз на долю секунды мы встретились глазами с моим хромым, а я все еще чувствую этот взгляд. Я не могу объяснить, что в нем такого особенного, но и забыть не могу.
Придя домой, я рассказываю Настеньке о своей удаче. Наконец-то мне повезло! Знаешь, говорю я, он удивительный тип, этот хромой. С виду он кажется грубым и неотесанным, и все же глаза его выдают: в них светится какой-то загадочный ум. В них нет суетливости, нет даже любопытства, мир для них ясен, как день. И ты бы видела его руки…
– Я просила тебя не приходить домой пьяным…
– Мы посидели в кафе… У него взгляд беса, пронизывающий насквозь. Знаешь…
– Брось, Андрей. Зачем ты мне о нем рассказываешь? Ты бы лучше…
Опять она за свое. Это невероятно, но мысли о хромом приходят мне в голову даже, когда я целую ее и – удивительно! – даже в момент божественного наслаждения, которое я испытываю, купаясь со своей Настенькой в ласках любви.
О том, что я могу его больше никогда не увидеть, я не думаю. В новую встречу я безусловно верю. А как же! Но на сегодня достаточно впечатлений, да и время позднее.
Моя Настенька лежит рядом, дыша как ребенок. Я вижу красивую шею с большой родинкой, ее милое плечико, модно стриженный затылок. Устала, бедняжка… Я тоже притворяюсь спящим, лежу без движений…
– Андрей…
Она поворачивается ко мне лицом и, напрягая свое тугое тельце, вытягивается дугой, и секунду-другую лежит, замерев, как пантера перед прыжком (я знаю эти ее штучки). Я – мертв. Я делаю вид, что сплю, но только делаю вид, готовый ко всему, ко всем ее милым выходкам, ее капризам, ее желанию…
И вот пантера прыгает!
– Андрей!..
Она вскакивает и тут же обрушивается на меня, точно лавина, нежная лавинка, ласково впиваясь в мою кожу перламутровыми ноготками.
– Андрей!..
Господи, сколько же в ней жизни… Я – сплю.
– Я знаю, что ты не спишь, знаю…
Попробуй тут уснуть. Я ведь догадываюсь, чего она сейчас потребует. Настенька распаляет себя, терзает мою кожу, и вот я уже слышу:
– Я еще хочу, Андрей, еще, еще…
Ах, Настенька… Я открываю глаза.
– Я не могу уже…
– Можешь, можешь, можешь, можешь…
Она царапает мне кожу, кусает губы… Больно же!
– Можешь, можешь, – шепчет она, – я знаю, знаю…
Затем, стеная и неистовствуя, она истязает мое тело, мою вновь ожившую и лопающуюся от желания плоть, лихая наездница, сущий порох… Ах ты, моя ненасытница…
Она просто вышибает из головы все мысли о герое, опустошая память, сатанея в беспамятстве, как в пляске святого Витта и, наконец, истомившись и насытившись, замирает. Бешеная ее кошачья стихия стихает.
И тут оживаю я…
– Не дыши мне в затылок, мне жарко…
Она сбрасывает с себя простыню и отодвигается… Затем мы лежим какое-то время в тишине, счастливые, просто преступно счастливые, моя Настенька засыпает, а я тихонечко рассказываю ей сказку о каком-то хромом, тихую сказку, которую дарю ей на ночь, рисуя своего героя светлыми добрыми красками…
– Слушай, – едва слышно говорит она, – зачем ты мне все время о нем рассказываешь?
А кому же я еще могу рассказать?
– Ты бы лучше мне спинку погладил.
Я глажу.
– Я хочу спать, Андрей, я уже сплю. Ты рассказывай…
Я рассказываю, нежно глажу ей спинку, плечи, кутаю ее в простыни… Ах ты, моя труженица!..
Не знаю, как бы я жил без своей Настеньки.
На следующий день я убегаю с работы пораньше, спешу в кафе и, усевшись на свое место, весь вечер жду. Нет моего героя. Я спрашиваю официанта, не заходил ли мой гордец. Нет, не заходил. А видел ли его официант когда-либо прежде? Нет, не видел.
Во всяком случае припомнить не может. С каждым скрипом двери я поворачиваю голову…
Изо дня в день я ухожу с работы, провожаемый взглядами сослуживцев, их колкими шуточками, шныряю вблизи кафе по весенним улочкам в надежде встретить моего хромого… Нет его. Я с ног валюсь от усталости, грублю прохожим, позволяю себе орать на пациентов, то и дело заглядываю в кафе и немо вопрошаю официанта: не было?
На это он только разводит руками и виновато улыбается.
– Я упустил его, – жалуюсь я Настеньке.
– Да черт с ним, с твоим хромым… Найдешь себе слепого.
Я злюсь на Настеньку.
Поздним вечером я пытаюсь написать его портрет, рисую его, так сказать, внутренний мир, рассказывая о нем Настеньке и вызывая ее недовольство. Но мне не с кем больше поделиться своими горестями.
Я упрямо творю своего героя, мучая свое воображение, и твердо знаю, что без встречи с ним я обречен на неудачу. Все мои потуги шатки, хилы, хлипки…
Ночью я пишу, а утром, прочитав, рву написанное.
Я встречаю его к исходу второй недели поисков. Он сидит за нашим столиком на моем стуле и вяло тянет свое пиво. Я замечаю его с улицы через окно, спешу к нему и готов расцеловать.
– Ты где пропадал? Привет…
Я сердито набрасываюсь на него, как на старого знакомого, зло упрекаю тоном и всем своим видом: что ты себе позволяешь?..
Мое “ты” его не ошеломляет, а на рассерженный вид, как я вскоре понимаю, ему начихать. На приветствие он все-таки отвечает кивком головы, но вопрос оставляет без ответа.
– Ты есть хочешь? Я угощаю.
Ну и несет же от него.
– Можно…
Это его басистое “можно” просто ласкает слух. Я его расшевелю! Я уже знаю, на какой крючок его поймать, какую наживку ему подкинуть – мясо! Почему я думаю, что он всегда голоден? Я заказываю традиционный графин вина и три порции мяса. Ему – две. Я не знаю, есть ли у него дом, семья, и готов привести его к себе, только бы он не сбежал. Мне нужно, чтобы он хоть немного приотворил окошечко в свой мир.
– Так где же ты пропадал? – повторяю я свой вопрос, располагаясь поудобнее и заглядывая ему в глаза.
Теперь и он какое-то время рассматривает меня. На вопрос не отвечает. Какое ж, однако, удовольствие видеть его живым-здоровым. Нет ничего проще, чем выдержать этот холодный взгляд и равнодушно осведомиться, например, о роде его занятий.
Должна же быть у моего героя какая-то профессия.
– Еще пива? – неожиданно для себя спрашиваю я, чувствуя какую-то растерянность под его спокойным нелюбопытным взглядом.
– Что это вы расщедрились? – первый его вопрос. И голос у него такой же ровный и спокойный, как взгляд, с какой-то весенней хрипотцой, приятный баритон, даже бас.
Почему этот голос и этот взгляд держит меня в таком напряжении?
– Мне кажется, – произношу я, – что от порции хорошего мяса вы не откажетесь. Вот только платить вам нечем.
Он не принимает мое “ты”, не подпускает к себе. Не надо. Зато я попадаю в десятку. Для мужчины нет, вероятно, ничего страшнее, чем объявить ему о несостоятельности. На какую-то секунду он замирает, пальцы левой руки перестают барабанить по столу, он закрывает глаза и опускает лицо. Я жду ответного удара, я готов, я только делаю вид, что ищу глазами официанта. Наконец мой герой поднимает голову и медленно, чересчур медленно, поворачивает лицо в мою сторону.
“Эй, официант!”
Я не произношу этого, а только поднимаю правую руку и щелкаю пальцем. А мой герой поднимает веки. Веко. Одно веко, затем, с отставанием на какую-то секунду, поднимается и другое. Это производит впечатление открывающихся глаз у куклы с испорченным механизмом. Жуткое впечатление, так как я вижу живые, черные, широко посаженные глаза, спокойно наполняющиеся злой ненавистью, глаза с тихим блеском презрения. Я задел его за живое, я рад этому. Только бы он не ушел. Чтобы он остался сидеть, я, не оглядываясь, иду к бармену за сигаретами. Я оставляю его одного, чтобы своим уходом ему некому было высказать презрение. Перекинувшись словцом-другим с барменом, я закуриваю и, сощурив глаза от дыма, искоса ищу взглядом своего гордеца. Он сидит как сидел. Со стороны его мохнатая голова кажется черной дырой в стене. Надо быть с ним помягче, решаю я, пообходительней. Струнки гордости такие тонкие, а души гордецов такие ранимые, это я знаю. Это знают даже официанты.
Подойдя, я предлагаю ему сигарету, и он берет. Тут же подвешивает ее на свою сочную нижнюю губу и, выудив из кармана куртки спичечный коробок, прикуривает. Он с наслаждением втягивает в себя первую порцию дыма, так что, кажется, нет в мире ничего слаще. Все складки его лица и на лбу, и у глаз разом расправляются, веки падают, и на какую-то секунду он замирает. Затем, ни облачка не выдохнув из себя, он снова припадает к сигарете, долго, очень долго пьет ее дым, как из целебного источника, распаляя ее жар и вздымая свою огромную грудь… как же давно он не курил!..
