Нина вошла в комнату, когда он еще рассматривал фото, и он инстинктивно выключил ноутбук.
Что такое?
Ничего.
Ты там порно балуешься?
Нет.
А чем?
Думаю о театре.
И поэтому захлопываешь ноутбук, стоит мне зайти в комнату?
Да.
Ты догадываешься, что это не может не вызвать у меня подозрений?
Да. Но иногда посреди раздумий о театре человек вдруг берет и захлопывает ноутбук. Это жизнь.
Папа, что такое — противный минус один?
Бертольд, спи.
Хорошо, но что такое — противный минус один?
Минус один? Ну... не знаю. Такого не бывает, наверно.
Вот типичный папа. Ты совсем не умеешь считать словами.
Наверно. А какой правильный ответ?
Правильный ответ — слово, которое придумали прямо перед словом «противный».
И какое это слово?
Не знаю. А знал бы, у меня был бы ответ.
Хорошо. Понятно. Спи дальше, да?
Угу. Хороших снов.
Спокойной ночи.
Иногда Телеман начинает тревожиться о своих детях. Хейди играет в теннис по семь-восемь часов в день, а когда не лупит по мячику, тогда о теннисе думает. Ну примерно так же, как сам Телеман думает о театре. С той единственной разницей, что Телемана мысли о театре преследуют назойливо и неотступно, в них есть тоскливое и отчаянное желание показать всем этим козлам, что такое настоящая пьеса, а в мечтах Хейди нет никакого насилия. Ее мысль движется примерно так: если я сумею еще получше вытянуть запястье, подача станет мощнее и мяч полетит в сторону противника со скоростью на несколько километров в час больше. Кроме того, она думает о теннисной экипировке. И о теннисной одежде. Но в Хейдиной зацикленности на теннисе Телеман видит и определенные плюсы: если она доиграет до хорошего уровня, то буквально через несколько лет все это начнет приносить деньги. И очень- очень приличные деньги. Телеман не стал бы возражать, если бы Хейди свергла с пьедестала Марию Шарапову, сестер Уильяме и Елену Янкович. Он бы без смущения жил на деньги Хейди, это он уже обдумал: дом на родине и дом за границей, плюс частое и долгое житье в отелях где-нибудь в Бразилии или Дубай, с бесплатным баром и неограниченными возможностями думать о театре.
На Бертольда в смысле денег надежд мало. Семь лет, а совершенно не от мира сего, живет в своей вселенной, ничуть не переживая, что окружающие не могут до него достучаться. Он все еще продолжает выдавать смешные и трогательные фразочки, хотя сверстники переросли это еще несколько лет назад, что заставляет Нину с Телеманом не раз и не два за день обмениваться тревожными взглядами, и Телеман всерьез беспокоится, удастся ли им вырастить из него жизне- и дееспособного индивидуума. Сабина еще малышка и неясно, в какую сторону она пойдет. Но в светлые моменты Телеману кажется, что он замечает в ней искру, внутреннее горение, которое, как знать, быть может, приведет ее когда-нибудь к театру. И при самом хорошем раскладе, думает Телеман, она могла бы и работать в нем, как ее отец, например.
Мы очень разные с тобой.
А почему ты стал думать об этом?
Не знаю. Наверно, в отпуске голова разгружается и мысль начинает работать сама по себе.
А у тебя нет?
Нет.
Но мы с тобой разные.
Угу.
Например, у тебя толстые очки, а у меня вообще никаких нет.
Да.
Ты любишь зубную щетку электрическую, а я простую.
Есть такое дело.
Ты все немецкое любишь, а я ненавижу. Хорошо, хорошо, ненавижу — это слишком сильно сказано, но я его не люблю. И отношусь к нему скептически. Да, вот правильное слово.
Спасибо, я поняла. И ты сторонник оксидантов, а я приверженец антиоксидантов.
Это все потому, что ты скорее из тех, кто много думает о том, как они выглядят, на сколько лет, и мало задумывается о том, что действительно важно.
А что действительно важно?
Самые разные вещи.
И ты хотел бы, чтобы и я больше думала о театре?
Нееет. Хотя, впрочем, да. Изредка. Мы бы тогда разговаривали об этом. Совпадали в этом.
По окончании этой краткой беседы Телеман ныходит покурить. Он мог бы покурить в доме, но совершенно уверен, что Нина не оставит его поступок без комментариев, а это ему не по силам. Весь смысл перекуривания в том, чтобы тебя на несколько минут оставили в покое, чтобы не надо было ни говорить, ни оправдываться, вообще рта открывать, и, думая так, он незаметно спускается в Перемешки, видит лоток с сосисками и покупает, а потом съедает огромную толстую сосиску, самую здоровую из всех, наверняка напичканную оксидантами, которые с места в карьер атакуют Телеманово нутро, но Телеман обожает агрессию. Атака — суть всех вещей. И театра тоже. Театр должен человека ломать. Прежде всего — ломать. Так думает Телеман.
Телеман лежит на диване и сердится из-за ролика с «YouTube» под названием «Найджела идет по магазинам». Она покупает кольца для салфеток в итальянской гамме, чтобы сервировать вечером стол для гостей, которых будет потчевать бараниной по-калабрийски или чем-то типа того. Телеман хочет честно разобраться в истинных причинах своего неприятия ролика. Оно беспокоит его. Значит ли оно, что их с Найджелой отношения начинают себя исчерпывать? И он вот-вот потеряет ее? Тогда у него останется один только театр, думает Телеман.
Возможно, его задевает, что она не дома. Место Найджелы у плиты, думает Телеман, но сам же себя и одергивает, он вовсе не считает, что бабам только на кухне и место, он никогда так не думал, но что-то в нем восстает, раз он так раздражается, видя Найджелу в магазине всякой ерунды для дома. Это не та Найджела, которую он знает. Это другая Найджела. На улице Нина играет и хохочет с Сабиной и Бертольдом, какая- то летняя возня, наверняка катаются в траве, в фашистской наци-траве, думает Телеман. Ого, наци-трава! Вот это театр, черт возьми. Надо бы записать. Он вскидывается и записывает на случайно подвернувшейся газете: НАЦИ-ТРАВА!!! Большими буквами и с восклицательными знаками. Но тут же недовольно исправляет — стирает восклицательные знаки.
Они смотрятся ужасно глупо. Разве это настоящий театр? Глупость и все.
Незадолго до того, пока Нина с детьми ходила в магазин, Телеман выпил бокал вина, и теперь он смежает веки. Смех за окном. Обычные баварские шумы где-то на заднем плане. Зной. Он дремлет. И где-то в сумерках между сном и бодрствованием он видит что-то непонятное, может быть, это пьеса, думает он, это было бы превосходно, потом он годами рассказывал бы журналистам дома и за рубежом, что сюжет этой грандиозной, поистине революционной пьесы просто привиделся ему, когда он однажды задремал в Малых Перемешках, но привиделся заслуженно, потому что он дозрел до этой пьесы, потому что, грубо говоря, подошла его очередь.
Но нет, он видит не пьесу. А что это, не совсем понятно. Какая-то вроде бы фантазия, причем у Телемана есть подозрение, что она окажется недостойна его, но пресечь ее, остановить он не в силах, фантазия властно увлекает его. Он в Лондоне, в кафе, неловко пролил себе чай на брюки, обжегся, смутился, и какая-то дама за соседним столиком проявила к нему сочувствие, давайте, мол, зайдем ко мне, сейчас мы все быстренько уладим, я живу фактически за углом; и вот они входят в синюю лондонскую дверь, поднимаются по довольно высокой лестнице и оказываются в огромной квартире, дама предлагает Телеману снять брюки, чтобы она застирала и высушила их, и он снимает штаны, а дама спрашивает, не голоден ли Телеман, и он отвечает, что да, голоден, а она признается, что отлично поет и танцует, но полный профан в смысле готовки, зато ее подруга действительно искусная кулинарка, и дама идет звонить подруге, и, пока она говорит по телефону, до Телемана доходит, что он в доме Кейт Буш, той самой Кейт Буш, только она не сегодняшняя, а какой была в начале восьмидесятых, но он не признается, что узнал ее, он инстинктивно чувствует, что это все испортит, поэтому он молчит, а Кейт садится за рояль и говорит, что ей интересно, понравится ли ему песня, которую она только что написала, и начинает напевать «Suspended in Gaffa» время от времени, когда позволяет аккомпанемент, кидая на Телемана взгляды, которые невозможно истолковать иначе, как болезненное ожидание, песня затихает, Телеман всплескивает руками, намереваясь сказать, что это было чудо, и в эту секунду в дверь вплывает Найджела с пакетами еды и в любимой кофточке Телемана, той самой, сине-зеленой, Кейт вводит Найджелу в курс дела, и она без лишних разговоров принимается взбивать крем для какого-то утешительного десерта, но неловко капает на блузку, Кейт предлагает ей снять кофточку, чтобы застирать, пока не поздно, Найджела мнется, Кейт настаивает, потом пытается стянуть блузку силой, конечно же, сама обливается кремом, теперь впору раздевать ее, возникает заминка, дамы нерешительно мерят друг друга придирчивыми взглядами, испытывая противоречивые чувства, чтобы затем как кошки броситься друг на друга и сорвать всю одежду, так что вскоре они стоят нагие и чуть смущенные посреди кухни, бросая вороватые взгляды на Телемана и его достоинство, которое величественно и удивленно выпирает из-за резинки трусов, а потом Найджела, подхватив крем, плошку клубники и кастрюльку с растопленным шоколадом, берет за руку Кейт, и они начинают наступать на Телемана, и...
