Отца Николая звали Виктор, маму – Нина. Они родились в пятидесятые годы, а их студенческая молодость помножилась на благополучие семидесятых. Отец то и дело рассказывал, как был в институте комсомольским активистом, спортсменом, как ездил в стройотряды комиссаром, как играл на гитаре, писал стихи и даже посылал их в журнал (в журнале отказали, но уже одно то, что Виктору Грядкину пришел из журнала ответ, произвело сенсацию в институте – считалось, что отвечают не каждому). Высокий, черноволосый, громкоголосый, он был в институте первым парнем. Николай однажды, во время очередного отцовского рассказа о необычайном успехе руководимой отцом самодеятельности, вдруг понял, что студенческая пора был для отца счастливейшим временем. А потом она кончилась и он попал в какой-то проектный институт, в огромный зал с бесконечными рядами кульманов.
Отец пытался и здесь поактивничать, но охотников до песен и театров миниатюр не оказалось, да еще тут же началась семейная жизнь, родился, он, Николай.
Грядкин иногда удивлялся, на чем и как сошлись его родители. Мама была из деревни, жила в общежитии, красавицей не была, что и сама признавала, правда, делая это так, что за признанием читалось: «Вот хоть и не красавица я, а скольким красавицам утерла нос!». В детстве Грядкин думал, что у его отца и матери любовь, как у Принца и Золушки. Потом, повзрослев, из полуфраз и полуразговоров, из шуточек и намеков, он понял, что в случае с его родителями к этому сказочному сюжету надо еще добавить новогоднюю ночь, портвейн, и ту решимость, с которой мама сама залезла к отцу в постель. Принц-то думал, что это так, шутки, игры, приключение. Но у Золушки были иные планы: она забеременела.
– Я поступил как честный человек!.. – то и дело говорил Николаю отец. – Ты думаешь, мне с твоей матерью было легко? Но мы в ответе за тех, кого приручили.
При этом бабушка, мамина мама, была из простых, проще некуда – работала в деревенском клубе техничкой. Николаю, особенно в детстве, эта ее работа нравилась – бабушка пропускала его без билета в кино и вообще в клубе он был своим, мог смотреть фильмы из будки киномеханика и вместе с ним клеил то и дело рвущуюся пленку (Николая занимало, почему в этот момент в зале кричали киномеханику «Сапожник! Сапожник!»), но отец это «происхождение» матери то и дело поминал: «Ты вон из каких, а я не посмотрел на это, женился!». «Сам-то будто из дворян!» – отвечала на это мама. Родители отца и правда были всего лишь заводскими служащими, но отец считал, что это – белая кость, техническая интеллигенция. «На нас держится страна, на инженерах, на лучших мозгах страны!» – то и дело говорил Грядкин-старший.
Грядкины жили в одном из больших сибирских городов, в том, который считал себя третьей столицей государства. Жили как все: большой радостью была покупка стенки, большой мечтой – подписные издания. Правда, красные тома Дюма им так и не достались, зато подписались на Салтыкова-Щедрина, и одиннадцать его коричневых томов, почти нечитанных, стояли ровным рядом. Когда по случаю купили ковер, Нина на радостях обзванивала соседок. В рестораны ходили редко и совершенно не умели оставлять официантам на чай – им казалось, что официант от чаевых должен обидеться и вызвать милицию как при получении взятки.
Как все в их кругу, они много спорили на кухне. Сначала им не нравились коммунисты, с 1991 года – демократы. Николай рос под шум этих разговоров, под слова «перестройка», «ускорение», «гласность», под шелест газет, которые тогда читали, будто проглатывали.
Детство Грядкина пришлось на разгар советского кризиса, так что про хорошую жизнь он узнавал лишь из ностальгических рассказов взрослых. Сам же помнил лишь конфеты по прозвищу «Дунькина радость» – карамель нельзя было раскусить, проще было бросить в горячий чай и размешать – получался чай с молоком или что-то вроде этого. Ну да, пряники в магазине стоили гроши, но почему они всегда были каменные? К хорошей жизни не привык, но очень о ней мечтал. Из отцовского воспитания запали слова «мужик должен» и «заработать».
В 14 лет Николай решил заработать отцу на подарок деньги. Было лето, на каждом перекрестке стояли пацаны с ведрами и тряпками и мыли желающим машины. Николай присоединился к одной из таких компаний и неделю драил крылья, багажники, колеса. Будучи научен тому, что лучший подарок – книга, он именно книгу и купил: какой-то новоизданный том Хемингуэя, фамилия которого то и дело доносилась из кухни. Этим Хэмингуэем Николай и получил от отца по башке – отец откуда-то прознал, как заработал Николай деньги на подарок.
– Головой надо работать, головой! – сказал ему тогда отец. – Руками дураки работают, а ты белая кость! Ты еще как бабка твоя начни полы мыть!
Николай хоть и был с отцом совершенно не согласен, промолчал, и слезы проглотил. В следующий раз он решил и правда работать головой: с пацанами они покупали в одной из редакций газеты, а потом продавали их на улице, крича совсем как в кино: «Свежие газеты! Покупайте! Сенсации, разоблачения, кроссворд, астропрогноз!». Но и за эти деньги ему влетело от отца.
– Это не работа, это купи-продай! – кричал отец. – Ты не работяга, ты спекулянт!
Николаю было тогда уже больше 15 лет, поэтому он не промолчал.
– Папа, это всего-навсего рыночная экономика! – сказал он. Отец дал ему подзатыльник. Не то чтобы этот подзатыльник перевернул весь внутренний мир Николая. Но именно после этого отец все чаще стал казаться ему сварливым старичком – и это при том, что отцу было всего лишь за сорок.
К окончанию школы Николай имел что-то вроде небольшого бизнеса – он торговал автозапчастями. Кругом автомастерские специализировались на иномарках, и только Николай, едва ли не единственный, сделал ставку на отечественный автопром.
У отца был «Москвич-412» – когда-то новый и даже в какой-то степени модный, а ко второй половине 90-х дышащий на ладан. Глядя на него, Николай как-то раз подумал, что такая развалюха в городе далеко не одна, и их хозяева тоже хотят ездить. На запчастях для этого утиля он и зарабатывал.
Николай по-прежнему все заработанное отдавал матери – так был научен. Однако мать принимала деньги с таким испуганным лицом, будто участвовала в антиправительственном заговоре. Николай видел, что никакого хода эти деньги не имеют – ни еды, ни одежды мать не покупала, боясь, что отец начнет выяснять, с каких это доходов вдруг такая роскошь.
Жизнью с родителями Николай тяготился все больше. В последнем классе школы он понял, что из родного города надо уезжать. В одном из соседних городов оказался техникум, где учили на автомехаников. Кроме того, при техникуме имелось общежитие, там платили стипендию, а по утрам ученикам даже давали завтрак. Грядкин, впрочем, полагал, что и в этом городе есть старые «Москвичи», и на свой кусок хлеба он уж точно заработает.
Когда он заявил, что уезжает, дома был скандал. Мама плакала.
– Я тебе запрещаю, слышишь, запрещаю, даже думать об отъезде! – как-то картинно кричал отец. – В институт поступай, в институт! Если ты так любишь все эти железки, так иди в политех, кто же против. Но мозги должны работать, а не руки! Ты чего же, собираешься всю жизнь в этом, как его, солидоле возиться?!
– Пап, я собираюсь жить… – ответил Грядкин. – Просто жить. А для жизни нужны деньги. И я их заработаю.
– Как?! Как? – вскричал отец. – Что значит – заработаю? Опять торговать? Пойдешь в торгаши – чтобы ноги твоей в нашем доме не было!
Настала тишина. Отец то ли думал, не перегнул ли палку, то ли надеялся, что Николай сейчас одумается и начнет распаковывать чемодан. Но тут отец увидел, что у сына как-то странно загорелись глаза. Лицо у Николая вообще было странное – вроде ничего такого, но иногда он становился похож то ли на религиозного фанатика, то ли на мужика со старого советского плаката «Помоги голодающим!», на котором изможденный человек смотрит куда-то вдаль отчаянными глазами. С этими глазами он поднял с пола чемодан и сказал:
– Не будет.
После этого он вышел. Мать рванула было за ним, но отец схватил ее за пояс и держал так, пока шаги Николая не утихли, пока внизу не хлопнула входная дверь подъезда. И потом еще держал, чтобы наверняка…
В новом городе он обжился быстро – словно неприхотливое растение, которому для жизни хватает нескольких капель воды. В техникуме дали место в общаге.
После этого он поехал по городу – посмотрел автомагазины. Потом свел разные знакомства в больших гаражах и больших автопредприятиях. Через неделю ему казалось, будто он знает здесь всех.
Это был день в конце первой недели сентября, поздний вечер этого дня. Уже стемнело. На остановке Николай заметил женщину. Он подошел к ней и увидел усталое лицо редкой красоты. Он бы не смог сказать, что такого в этом лице, но знал, что красивее не видел никого. Женщина посмотрела на него в ответ. Потом отвернулась лицом туда, откуда должен был приехать автобус.
